Цветы в Пустоте (СИ) - Сергеева Александра Александровна. Страница 90

　　 Так встретила свой конец Хенна.

　　 Хенна-воин.

　　 Хенна-амазонка.

　　 Хенна-пламя.

　　 Хенна-Солнце.

　　 Хенна, Красный Скорпион.

　　 Сильвенио дрожащей рукой опустил её веки и свернулся возле неё клубком, в очередной раз находя спасение от окружающей его реальности в мягких объятиях его личной темноты. И он уже не слышал, как чьи-то тихие шаги остановились возле него.

　　 Когда он открыл глаза, он увидел склонившиеся над ним лица, настолько миловидные, что он решил поначалу, будто все-таки умер, и теперь его встречают ангелы. Парень и девушка, с одинаково длинными блестящими волосами цвета бледного золота, с участливыми взглядами и участливыми же добрыми улыбками.

　　 — Ой, смотри, очнулся!

　　 — И правда! Вот здорово!

　　 — Эй, ты нас слышишь?

　　 Только вот радужка глаз у этих ангелов была почему-то кроваво-красной, и одиночные красные цветы в их волосах казались какими-то хищными. Сильвенио моргнул.

　　 — Да-да, он нас слышит!

　　 — А посмотри, какие у него прелестные глазки!

　　 И вдруг реальность, до того мирно дремавшая на дне его памяти, болезненно ударила его под дых. Он вспомнил всё: жуткое сражение, смерть Хенны. И имена этих людей. Как только он вспомнил последнее, ему показалось, что весь ужас, весь страх, который он когда-либо до этого испытывал в жизни, на самом деле был лишь предвестием того Страха, который он испытывал сейчас.

　　 Потому что это было хуже всего, что он мог себе когда-либо вообразить.

　　 И его новые знакомые, конечно, тут же улыбнулись ему ещё добрее. И сказали хором:

　　 — Добро пожаловать на корабль Близнецов, Сильвенио Антэ Лиам.

ГЛАВА 13. Мак

　　 Сильвенио шёл по бесконечному зеркальному коридору. Не только стены, но и пол, и потолок здесь тоже были зеркальными, и отовсюду, со всех направлений на него смотрел он сам, испуганный и полностью обнажённый. Он догадывался, зачем у него отобрали ещё и одежду: чтобы заставить смутиться ещё больше, заставить начать бояться собственного отражения. Сильвенио и раньше, вообще-то, никогда не любил зеркала, хотя и не избегал их по жизни. Теперь же собственный вид, многократно повторенный и переломленный, вызывал в нём почти что дурноту: зеркала безжалостно показывали ему и безобразный шрам в виде выжженного вокруг его правого глаза паука, и постыдный ошейник, узкой металлической полоской оттенявший бледную шею (не зря он всё же прятал его за высокими воротниками!), и позорные яркие следы, молчаливо свидетельствующие о его обоюдном предательстве — синяки, укусы и засосы, принадлежащие равно как Аргзе, так и Хенне. Он не помнил, правда, чтобы Хенна оставляла ему нечто подобное на прощание, потому что при всей своей горячности она старалась быть с ним максимально осторожной в их единственную совместную ночь, но допускал мысль о том, что он мог эти следы просто проглядеть или они могли проявиться позже, потому что они очень чётко отличались теперь от меток варвара.

　　 И, конечно, зеркала в полной мере демонстрировали ему разнообразные, покрытые сейчас засохшей серебряно-красной коркой порезы по всему телу, число которых с каждой ночью всё увеличивалось.

　　 Красный огонёк, за которым он следовал последние несколько суток, в какое-то мгновение вновь вспыхнул в одном из зеркал — значит, прошёл ещё один день: это был условный сигнал, который Сильвенио приучился считать чем-то вроде заката Солнца. И появление его не сулило ничего хорошего. Именно сейчас, когда глаза у Сильвенио уже невыносимо слипались, а мышцы сводило от усталости — именно сейчас ни в коем случае не следовало останавливаться, раз красный огонёк снова дал о себе знать. И точно: коридор позади него резко покрылся сеткой трещин, а потолок начал осыпаться осколками. Стены задрожали, завибрировали, предупреждая о том, что приближалось из-за поворота, и Сильвенио уже мог видеть ползущие вдоль многочисленных трещин щупальца липкой, смертоносной темноты. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы понять, где заветный огонёк — лишь отражение, а где — настоящий, и только потом Сильвенио кинулся в открывшийся проход, а на него отовсюду сыпалось стекло, и он едва мог прикрыть хотя бы глаза. Коридор ходил ходуном, облако темноты, разрушая всё на своём пути, неуклонно ползло следом за бегущим из последних сил человеком, и кровь из рассечённого лба заливала ему лицо, мешая смотреть по сторонам. Пол осыпался тоже. Бежать было очень, очень больно.

　　 Ты же не думаешь, что сможешь убегать бесконечно, малыш?

　　 Интересно, почему все вечно называют его малышом, подумалось Сильвенио вдруг, хотя сейчас его мысли должны были быть заняты исключительно собственным спасением. Но, в самом деле, это ведь было совершенно нелогично: он был под два метра ростом (хоть и неестественно для такого роста худой и тонкий), он был выше среднестатического человека, как и все эрландеранцы, и уже давно не являлся ребёнком. Ему уже почти исполнилось двадцать один, и, хотя он должен был выглядеть сейчас несколько младше, если бы имел счастливую спокойную жизнь, в данный момент это было не так, и он не понимал, почему все окружающие продолжают всячески намекать ему на…

　　 А теперь ты думаешь, что сможешь отвлекать нас заведомо не нужными нам мыслями и убегать одновременно. Похвальная самонадеянность, малыш, но это не поможет. Тем более, что это всего лишь первый этап. А ты уже почти выдохся.

　　 Нет, он не выдохся, ни в коем случае. Он ускорился ещё больше, лихорадочно стирая кровь с глаз и пытаясь не обращать внимания на порезы. Мириады сверкающих осколков с диким звоном сыпались на него со всех сторон, некоторые особенно крупные так и норовили ему что-нибудь отрезать. Так он лишился одного уха и двух пальцев на правой руке. И из каждого осколка, разумеется, на него всё ещё смотрели его тысячекратно умноженные отражения, только в темноте ничего не отражалось и не сверкало — но он туда не хотел. Красный огонёк, по-прежнему издевательски маячащий где-то впереди, не давал ему остановиться.

　　 Ты занятный. Правда. Нам нравится.

　　 Он всё ожидал, когда же это прекратится. В предыдущие несколько дней вся эта безумная тряска прекращалась примерно через три минуты после того, как появлялся красный огонёк, но сейчас по его подсчётам прошло уже по крайней мере минут семь-восемь, и он, конечно, уже дико устал. Словно бы потворствуя его желанию отдыха, один впечатляющих размеров треугольный осколок, отделившись от потолка, обрушился на его ногу, и ступни больше не стало. Он закричал, не помня себя от боли, и неловко упал на рушащийся пол, едва успев в последний момент отвернуть лицо от зеркальных зубов, которыми пол ощерился. В любой другой подобной ситуации у него бы давно включился Контроль, или, по крайней мере, он бы потерял от болевого шока сознание, но сейчас, когда Контроль у него отобрали, а его чувствительность специально понизили ровно до того предела, чтобы он не мог спастись через небытие и при этом ощущал всё, что им необходимо — сейчас он мог только лежать и смотреть на подбирающуюся всё ближе темноту, потому что ползти дальше на руках было бы ещё большее самоубийство.

　　 Когда живая тьма накрыла его целиком, он крепко зажмурился и обнял себя руками. Вокруг него образовалось подобие эластичного кокона, не позволяющего тьме растворить его в себе, но кокон не защищал его от инстинктивного, древнего ужаса, который тьма несла с собой, как не защищал и от бесчисленного множества голосов, которыми тьма говорила. Больше он ничего не ощущал — ни холода, ни уже даже боли, только слышал голоса и чувствовал непреодолимую панику, просачивающуюся через всё его существо.