Когда Черт в твоем Омуте — Дешевка (СИ) - "Grafonorojdennuy". Страница 66

Поздно, подумал Аллег, заходя в квартиру Томми и оглядывая мрачные темные стены и потолки. Чувствуя незамутненный животный страх и ледяную дрожь, ворошащую внутренности. Я уже верю ему.

Он лежал на кровати. Белой, вязкой, ледяной кровати, чьи очертания расплывались, менялись, смешивались с густым сероватым туманом, что заменял здесь воздух. Белые холодные стены истекали черной вязкой жижей. Она капала с потолка, просачивалась из-под пола. Наполняла его рот.

Грудь горела. Горло сушило. Голова пульсировала в такт сердца. Шея ныла; ее нарывало невыносимым зудом, но он не мог поднять руки, чтобы избавиться от него. Он не мог пошевелиться. Он мог только смотреть.

Тень накрыла мир, скрыла небо, нырнула в туман, исчезла в гранях бесконечно-изменчивого мира — не отыщешь никогда. Кровать расползлась в стороны, затягивая, сжимая, скручивая, мешая дышать.

Страх. Страх. Страх. Ужас. Боль. Ужас. Мука. Страх. Страх. Тьма на пороге…

Тень смешивалась с жижей. Тишина была гулкой, как под гладью воды, хрупкой, как корка льда. Горячий озноб прошил тело, прошил душу — сердце ускорило ход. Тишина стала глубже — озеро расступалось. Вода топила. Горькая вода. Прогорклая вода. Тина и водоросли оплели, как путы. Тихое озеро. Забытое озеро. Не найти, не увидеть, не спасти. Водоросли, тина, мертвые сверчки. Густой коричневатый песок облепляет внутренности.

Грудь рвется. Горло обжигает кипятком. Голова раскалывается на части. Глаза словно режут ножом; острые раскаленные иглы впиваются в них, как в масло, и застревают в черепе, заседают в мозге.

Ужас. Ужас. Ужас. Удушье. Боль. Удушье. Агония. Ужас. Ужас. Серые глаза…

Вода вспенилась, потекла вверх по стенам. Стальная горечь темной жижи вплавилась в прогорклую тухлость озерного дна. Не открыть рот, не открыть глаз, не вдохнуть воздуха. Не видеть, не видеть, не видеть.

Но смотреть.

Два огонька в толще безвременья. Тонкая фигура в вотчине луны и солнца. Теневые крылья, сшитые из мрака, распростерлись вокруг, и не видно больше ничего, кроме их хозяина. Белый свет от белой фигуры. Серебро глаз отливает алым. Кровать растекается, кружится, кружится, затягивает и… Боль. Боль уничтожает силы. Ужас губит волю. Фигура бела, а по рукам течет красное. Ноги — синюшные культи. Пальцы — желтоватые обрубки. На лице белесая пудра. Сдуть ее — белоснежные кости проступят сквозь топленый воск гнилой кожи. Тонкие губы лишь оправа для звериной пасти. Уродливого оскала.

Зубы. Зубы. Зубы. Острые. Крепкие. Острые. Зубы. Зубы. Зубы. Лик смерти…

Вопль попадает в глотку, в дрожащий горячий воздух, прогорает насквозь и оседает на разодранной стенке колким стоном. Ужас и агония, страх и боль — не понять, не прочувствовать, не думать. Кровать сдавливает. Воздух душит.

Он смотрит. Смотрит. Смотрит. И идет — не убежать. Идет. Медленно — все время мира принадлежит ему. Улыбается — окаменевшие от смерти клыки истекают черным и алым. Шея зудит, зудит больно, зудит сладко. Две точки на ней — как две мишени. Он смотрит. Он идет. Он раскрывает крылья.

Он протягивает алые руки.

«Ты будешь помнить меня. Ты не забудешь меня».

Клыки. Ужас. Глаза. Агония. Руки. Кровь. Кровь. Кровь. Кровь. Удушье…

«Ты…»

Не пошевелиться — руки на плечах, а вязкое озеро топит.

«Ко мне…»

Не вскрикнуть — вода заполнила глотку, и огненный лед сковал чресла.

«Вернешься!»

Один миг, как молния, — и он бросается вперед. Зуд обращается адом. Крик вырывается лавой и алым. Тьма заполняет глаза до краев. Невозможно дышать. Просто невозможно дышать. Грудь давит, давит, давит…

Он не может вдохнуть.

«Боже милостивый, сохрани меня! — молился Аллег, вращая глазами и силясь втянуть хоть немного воздуха. — Боже милосердный, помоги мне!»

Он не мог сдвинуться с места. Он ничего не видел — просто не мог открыть веки. На грудь словно положили что-то очень тяжелое и очень горячее. Дышать было невозможно. Перед глазами плавали алые круги… и очертания белых тонких силуэтов. По виску ползло что-то теплое.

«Убирайся! — безмолвно вопил Аллег. — Боже мой! Боже мой! Убирайся прочь!»

Тщетно — он был здесь. Аллег слышал его сиплое дыхание над ухом, влажное бульканье в горле, тягучие шуршащие шепотки. Его руки скользили по его телу, гладили, щекотали, ласкали… Сжимали горло. Крепко-накрепко стискивали его до синяков. Круги стали отчетливее. Зуд появился опять.

«НЕТ! Не трогай меня! Не трогай! Не трогай… Не… Не…»

— …не смей, — вырвалось у него изо рта.

И глаза, наконец, раскрылись. А в рот, словно сладкий весенний ручей, ворвался поток чистого холодного воздуха.

Аллег жадно схватил его ртом и закашлялся. В горле было сухо, как в пустыне. Подняв руку, он наткнулся на тонкое одеяло, обернувшееся вокруг его шеи, и рывком содрал с себя. Перебарывая невероятную слабость, перевернулся на бок, часто, с болью дыша и держась за сердце. Его трясло.

Кошмар. Очередной кошмар.

Шмыгнув носом, Аллег вытер влагу, набежавшую из глаз. Тяжело сглотнул и медленно сел. Глухая темная спальня казалась зыбкой, совсем как во сне.

«Просто сон, — повторял про себя Аллег, прижавшись к стенке позади кровати. — Один и тот же сон. Господи… Господи великий, дай мне сил».

В комнате было прохладно — Аллег специально, перед тем как уснуть, открыл форточку. Он надеялся, что свежий воздух убьет кошмары в зародыше, не даст им появиться опять. Зря надеялся. Сегодняшний ужас был даже сильнее, чем в прошлый раз. В прошлый раз зуд был не таким острым. Аллег поежился. Темнота давила на него, и он поспешил включить ночник. С некоторых пор этот крохотный малыш в виде небольшого домика-гриба прочно обосновался на его тумбочке. Как и стакан со свежей водой. Мужчина отпил немного, чтобы смочить горло и губы. Прикрыл пульсирующие глаза.

Рука так и покоилась на груди, почти над сердцем. Фантомная боль все ещё вспыхивала через каждые пару-тройку вздохов. Волосы на затылке слиплись от пота, ночная рубашка пропиталась им насквозь. Сонный паралич. Аллег много о нем слышал, но не думал, что когда-нибудь испытает на собственной шкуре. Это было неприятно. Это было чертовски страшно. Каждый раз, как маленькая смерть, — без каких-либо преувеличений. И разы эти повторялись из ночи в ночь вот уже почти две недели. Две чертовых недели.

Аллег протер лоб и пропустил мокрую бороду сквозь пальцы. Спать больше не хотелось. Будь его воля, он вообще бы не спал. Ни травы, ни отвары не помогали — кошмары появлялись вновь и вновь. Как и стойкое ощущение… присутствия. Близкого, осязаемого, живого присутствия.

Он здесь. Он рядом. Он в тенях. Ты как будто один, но он всегда близко.

Аллег тяжело сглотнул и натянул одеяло до подбородка. Детский жест, детское слепое желание укрыться хоть чем-то. Но что делать, если вся квартира, это крохотное уютное гнездышко, превратилось для него в клетку. Западню, из которой нет выхода и в которой его ждут. Он ждет. Невидимый и неслышимый. Но очень хорошо чувствуемый. Аллег затравленно огляделся. Лег, накрывшись одеялом до самой макушки. Нужно хоть немного подремать. И ещё немного потерпеть — всего три дня.

Через три дня Томми выписывают из больницы.

— Это правда лишнее, Редж, — виновато проговорил Аллег, отталкивая от себя тяжелую кружку с кофе. Дорогим хорошо сваренным кофе. — Я не особо…

— Рен, будь добр, заткнись, — обрубил Реджельт, сев напротив. — Мне надо с тобой поговорить. А практика показывает, что люди намного сговорчивее на сытый желудок.

Под пристальным взглядом своего босса и приятеля Аллегу ничего не оставалось, кроме как взяться за еду. В последнее время ел он мало — сказывалась бессонница и общая изможденность — и этот раз не стал исключением. Отхлебнув немного от первого, отщипнув чуть-чуть от второго и проигнорировав третье, мужчина быстро перешел к кофе. По крайней мере вода и все ее производные все ещё весьма неплохо давались его организму.

Реджельт не преминул это заметить — как и его состояние в принципе.