Когда Черт в твоем Омуте — Дешевка (СИ) - "Grafonorojdennuy". Страница 76

Я пробыл с ним чуть больше года. На тот момент мне было уже двадцать один, и я поднабрался опыта. И силы. А Чарльз воспитал во мне ещё и утонченность, разбудил мое воображение. Я долго думал над тем, как покончить со всем этим. А заодно и с Чарльзом. В конце концов, он мне просто надоел, и хотелось избавиться от него поскорее. Поскорее снова ощутить это. Снова позвать смерть — чтобы снова ловко увести чужую жизнь у нее из-под носа.

Случай представился довольно быстро. Тут мне очень помог мой старый и проверенный друг — риталин. Где я его брал? Около школ. О, поверь мне, в маленьких городках есть много маленьких угрюмых детишек, готовых за приличную плату отдать прописанный им препарат, не задавая вопросов. Не всегда это было просто, само собой, но Джордж научил меня, как правильно рисковать, а Роберт — как получить от риска удовольствие…»

— Как проходит ваше лечение от наркозависимости, мистер Тэрренс?

— Наркозависимость?! У меня что… кхм… есть наркозависимость?

— В какой-то степени да. Впрочем, вы можете этого и не ощущать — вся энергия организма уходит на борьбу со стрессом… Мистер Клайптон, конечно, в курсе ваших проблем?

— Угу.

— И он понимает, как тяжело вам приходится, верно?

— Само собой.

— …

— …

— Мистер Тэрренс…

— Эмиль, прошу вас, давайте вернемся к пересказу.

— Думаю, он может и подождать. В контексте назревшей проблемы он абсолютно неэффективен и…

— Серьезно? Неэффективен? Не вы ли говорили, что повторение всего, что говорит мой бывший… сожитель, поможет мне принять произошедшее и смириться с его, как вы выразились, «очевидностью и реальностью»? А теперь вы заявляете, что…

— Я волнуюсь за вас, Аллег. А также опасаюсь, что невероятно ошибался насчет мистера Клайптона.

— Это ваши проблемы, Эмиль.

— Если бы, Аллег. Если бы…

«…Я стал подсыпать Чарльзу риталин в еду. Постепенно, понемногу, по горсточке. И надеялся делать это как можно дольше, как можно дольше протянуть этот сладкий спектакль — это чувство власти над чужой жизнью. Я хотел как можно дольше смотреть на то, как Чарльз медленно, но уверенно превращается в слабую, безвольную версию самого себя, как теряет аппетит, как тускнет его взгляд, как жизненные силы уходят из него вместе с красотой, уверенностью и заносчивостью. Я хотел.

Но судьба хотела иного. Уже через месяц после первой дозы Чарльз поскользнулся на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, — и свернул себе шею. Вот так просто. Упал и свернул себе шею.

Я помню, как присаживался около его остывающего тела — и чувствовал острую неудовлетворенность. Мало того, что я его не убил, так ещё и не был рядом в миг его гибели. Смерть унесла мою добычу. Мне казалось, что меня обманули. Что меня обокрали. Я изрубил его живот в мясо кухонным ножом со злости — и только после этого понял, как влип. У Чарльза не было семьи, но были служащие — и клиенты. Я насилу подтер все за собой и сбежал, выбросив почти все, что имел. Я решил начать все сначала. Я уехал на Восток…»

Чарльза Вольфанта нашел в его доме почтальон и сразу же сообщил в полицию. Эта смерть ещё долго мелькала в полицейской хронике и на страницах местных газет. Сама по себе причина гибели была вполне обычной — перелом шейных позвонков и разрыв нервов, но вот состояние тела… Помимо этого в крови жертвы нашли наркотическое вещество, чья доза была превышена в несколько раз. Из улик были только кухонный нож и автомобиль, который, по слухам, принадлежал некому юноше, какое-то время сожительствовавшему с мистером Вольфантом. Отпечатки пальцев были тщательно стерты, салон машины промыт. Кто-то очень хорошо замел следы.

Именно с этого инцидента Джек Клайптон и начал свое расследование три года назад, присовокупив его к другому, более раннему случаю.

«…Следующим был Джон Морган. Вот его имя я хорошо помню — хотя самого его не помню ни черта. Помню, что воткнул ему острую ветку в глотку, когда он, накаченный наркотой под завязку, брел со мной в одном из переулков мегаполиса. Я скинул труп в канализацию, в один из дальних сливов. Мне просто хотелось отвлечься. Это не пришло. Так, лишь его отголоски.

Потом были ещё двое парней. Одному было сорок пять, другому пятьдесят три. Один был типичным байкером с густой бородой до груди и крутым мотоциклом. Он строил из себя молчаливого недотрогу, хотя стонал, когда кончал, как течная кошка. Да и в принципе он был весьма сентиментальным. Не помню, что с ним сделал — прибил, кажется. Даже риталином не пользовался. Второй был аптекарем. С этим было посложнее. Я прожил с ним полгода, и он был приятным дяденькой. Он любил меня, я думаю. По-настоящему. Он варил мне гречневый суп — никогда такого не пробовал. У него были мягкие теплые руки и ярко-зеленые глаза. С ним было лучше. Намного. Я задушил его в постели, слыша и чувствуя все до самых мелких деталей, ощущая каждое легкое трепыхание последних секунд жизни.

Этот дяденька пробудил во мне желание вновь ощутить это. Я забрал все его деньги и пустился в вольное плавание. На Юг…»

У аптекаря Алана Мэррона была приемная дочь. Милая девушка, добрая и работящая. Она разрыдалась, когда ей все рассказали, а после разъяренно и отчаянно вопила в лицо Джеку: «Убейте его! Убейте эту тварь!» Лейтенант молча передоверил ее в руки Данко. А там к ней подсел Томми и… «Убьем, говорит, — вернувшись с задания, рассказывал сержант. — Обязательно убьем, я вам обещаю. Я на него смотрю, а он будто не замечает».

Эртейн передернул плечами и буркнул, что ему это не нравится. Не нравилось это и Аллегу. А девушку было очень жаль — после смерти приемного отца ей пришлось буквально выживать на то немногое, что у нее оставалось. Что уж говорить о потери единственного дорогого человека.

«…Знаешь, я никогда не задумывался о смерти всерьез. В смысле, я постоянно имел с ней дело, но как-то опосредованно. Она всегда была моей соперницей, чуждой мне сущностью. Я любил тень и темноту. Любил чувство утекающей жизни и наполняющей меня силы. Но смерть я не любил. И до сих пор… Мне неприятно думать о ней.

И все-таки Калеб дал мне возможность изучить ее во всей многогранности и тонкости. Мы познакомились на кладбище, что уже символично, согласись. Мы немного поболтали, посидели в кафе. После стали встречаться. Раз, другой, третий… Он пригласил меня к себе. И там-то, у него на квартире, я узнал, что он болен. Рак. Последняя стадия. Ему остался год, может, даже меньше. Он пил обезболивающие и носил парик. А ещё жался ко мне по ночам и плакал в подушку, пока я не видел. Он говорил, что мир несправедлив.

Что он обрел смысл всей жизни — а она уже подходит к концу.

Никто ещё не говорил мне, что я — смысл всей его жизни, что именно меня он все это время ждал. Я не думал, что это так заденет. Так проберет до самого нутра. В этот раз мне даже делать почти ничего не пришлось — его организм все делал за меня. Он хирел, слабел, худел, под конец едва мог подняться с кровати. Я целовал его и про себя трепетал. Жизнь утекала из него тонкой струйкой — и я жадно глотал ее, не пропуская ни капли.

В конце концов, его начали мучать нескончаемые боли. Он охал, стонал, кричал. И тогда я впервые задумался о милосердии. О слабости, которой подвержены все мужчины, которым перевалило за пятьдесят. Ваша жизнь, по сути, потеряла вкус. Подошла к концу. Вы на пике и дальше — только спад. Да, сейчас вы на вершине и верите, что можете все. Но это ложная вера, ошибочное суждение. Все кончено, все кончается для вас. Будь вы людьми, как у Толкина, вы могли бы уйти сами, по своей воле. Но вы не можете, вы заперты в своем теле, как в клетке, ваш затупляющийся разум уверен, что вы «еще поживете», что жизнь только начинается. Глупцы. Наивные дорогие глупцы — я любил и жалел вас за это. Именно тогда до меня дошла эта простая истина. Именно тогда я понял, что я могу дать вам взамен этого. Достойный уход. Никакой дряхлости, никакого старческого слабоумия. Никакой боли. Я буду спасать и дарить, я буду вашим ангелом, повелением Эру. Я подарю вам покой — и первым его вкусил Калеб.