Ипатия - Кингсли Чарльз. Страница 35

Ипатия с радостью замечала все это, все более и более надеясь, что при помощи Филимона ей удастся осуществить свои самые смелые мечты. Чисто по-женски она наделяла юношу всеми желательными ей свойствами и таланами, помимо тех, которыми он действительно обладал, Филимон удивился бы и слишком много возомнил о себе, если бы увидел свой идеализированный и вместе с тем карикатурный образ, созданный прекрасной фантазеркой. Для Ипатии это были блаженные месяцы. Орест по каким-то неизвестным причинам перестал упорствовать в своих исканиях, и жертвоприношение отодвинулось на задний план. Может быть, думала Ипатия, ей удастся добиться желанной победы без его помощи. Но как долго придется ждать. Вполне вероятно, что пройдут целые годы, пока окончится воспитание Филимона, а за это время будут упущены многие удобные моменты, которые вряд ли повторятся.

– Ах! – вздыхала иногда Ипатия, – если бы Юлиан жил еще в настоящее время! Тогда я сложила бы все свои сокровища к ногам певца солнца и сказала: возьми меня! Герой, воин, государственный муж, мудрец, священнослужитель Бога света! Возьми меня, твою рабыню! Повелевай, пошли меня на мученическую смерть, если пожелаешь! Было бы великой милостью, если бы ты позволил мне стать смиреннейшим из твоих сподвижников, сотрудницей Ямблиха, Максима [102], Либания [103] и сонма мудрецов, поддерживавших трон последнего Цезаря!

Глава XV

ВОЗДУШНЫЕ ЗАМКИ

В своих беседах с Филимоном Ипатия тщательно избегала тех вопросов, по которым они расходились из-за религиозных убеждений. Она была уверена, что божественный свет философии постепенно проникнет в его душу и приведет его к самостоятельным выводам. Однажды девушка почувствовала потребность поговорить со своим учеником довольно откровенно.

Как-то раз Теон познакомил Филимона с новым трудом Ипатии по математике, и юноша, встретившись с ней в садах музея, с восторгом посмотрел на свою учительницу. Ей захотелось узнать его мнение относительно сделанных ею поразительных открытий, и она, остановившись, сделала знак отцу, чтобы тот поговорил с Филимоном.

– Ну, – начал старик, с одобрительной улыбкой глядя на юношу, – как понравились нашему ученику новые —

– Ты подразумеваешь, конечно, мои труды о конических сечениях, отец? В моем присутствии ты не услышишь беспристрастного суждения.

– Почему? – спросил Филимон. – Почему мне не сказать перед кем бы то ни было, что твоя работа открыла мне новую исключительную область мысли?

– Но что тут необыкновенного? – с улыбкой воскликнула Ипатия, как бы заранее угадывая ответ. – В чем же мой комментарий отступает от сочинения Аполлония [104], на основе которого я строила свои выводы?

– Отличается так же, как живой человек от мертвого. Вместо сухого исследования прямых и кривых линий я нашел истинную сокровищницу поэзии. Все скучные математические положения, точно по волшебству, преобразились в эмблемы мудрого и возвышенного закона незримого мира.

– Мой юный друг, – заговорил Теон, – для философа математика служит средством, помогающим найти духовную истину. Для чего изучаем мы числа: для подведения счетов, или для того, чтобы, следуя учению Пифагора, на основании их соотношений постигать идеи, на которых зиждется вселенная, человек и даже само Божество?

– Не знаю, но последняя цель, по-моему, благороднее!

– Как ты думаешь: мы исследуем конические сечения ради изобретения более совершенных машин или стараемся открыть таким путем значение символов, связующих божественное с земным?

– Ты владеешь диалектикой, как сам Сократ, отец мой, – вмешалась Ипатия. – Твои слова безусловно верны, но мне хотелось бы, чтобы Филимон старался достигнуть высшего духовного понимания природы. В своих прекраснейших проявлениях она проникнута божественной искрой и воплощается в осязаемых формах. Он должен убедиться, что учение христиан лживо, ибо они, с одной стороны, говорят, что Бог сотворил мир, а с другой – что после творения он удалился от него.

– Христиане, – произнес Филимон, – не говорят, как мне кажется, ничего подобного.

– На словах – может быть, но фактически они видят в Боге творца бездушного механизма. Приведенный в движение единым словом, механизм продолжает двигаться по инерции. Христиане презирают, как еретика, всякого мыслителя и последователя Платона, который, не удовлетворяясь их представлением о мироздании, хочет возвысить Божество и признает его живым, движущимся и принимающим участие в жизни вселенной.

Филимон осмелился скромно возразить, что эта идея, но в несколько иных выражениях, заключается в священном писании.

– Да, но если вселенная живет и движется в лоне Бога, то не должен ли Бог проникать во все сущее?

– Почему же? Прости мое незнание и объясни мне подробнее.

– Потому что все, не проникнутое Божеством, находилось бы вне его сущности.

– Совершенно верно, но все-таки оно осталось бы в сфере его влияния.

– Правильно. Но тем не менее природа жила бы не в нем, а сама по себе. Для объединенной жизни с Божеством она должна всецело преисполниться его духом. Взгляни на лотос, который, как Афродита, поднимается над водами. Он дремлет ночью, склонив свою лебединую шею, но зато всегда приветствует солнце! Неужели в нем заключена только грубая материя, сводящаяся к трубочкам, волокнам и краскам? Неужели это лишь бессознательная жизнь, которую называют прозябанием? Нет, древним египетским жрецам это было известно лучше, чем нам, и на основании числа и формы лепестков, золотистых тычинок и ежегодного таинственного возрождения на лоне вод они вывели ряд сокровенных законов. Этим законам подчинялась, вместе с лотосом, и жрица, державшая его в руке во время религиозных обрядов в храме, а также и сама богиня, покровительница цветка, и девственницы-жрицы, облаченные в белоснежные одежды… Цветок Изиды! Да, природа обладает не только прекрасными, но и скорбными символами!

Филимон, по-видимому, успел уже далеко отойти от христианства, потому что он не только без ужаса услышал намек на Изиду, но даже попытался утешить Ипатию.

– Я уверен, – начал он, – что истинный философ не станет оплакивать распад внешнего языческого идолопоклонства. Если, как ты думаешь, в символизме природы заключена духовная истина, то эта истина не может умереть. Поверь, лотос сохранит свое значение до тех пор, пока лотосы будут существовать на земле.

– Идолопоклонство! – возразила она с улыбкой. – Моему ученику не следовало бы повторять пошлую клевету христиан. В какие бы низменные суеверия ни впадала благочестивая чернь, сейчас настоящими идолопоклонниками являются не язычники, а христиане. Они приписывают чудесную силу костям мертвецов, превращают покойницкие в храмы, преклоняются перед изображениями самих низких представителей рода человеческого и потому не должны обвинять в идолопоклонстве греков и египтян, которые под формами символической красоты олицетворяли идеи, не выразимые словами. Идолопоклонство! Разве я поклоняюсь маяку, если смотрю на него целыми часами, как на памятник всепобеждающей мощи Эллады? Разве я поклоняюсь свитку, исписанному стихами Гомера, когда я с восторгом воспринимаю божественные истины, заключающиеся в нем? Мы поклоняемся идее, эмблемой которой является внешний обязательный образ.

– Значит, ты почитаешь языческих богов? – дрожащим голосом спросил Филимон, не в силах более сдерживать свое любопытство.

Его вопрос оскорбил Ипатию, но она ответила с горделивым спокойствием:

– Если бы на твоем месте был Кирилл, я не стала бы разговаривать с ним. Тебе же я готова объяснить, что такое те, кого ты дерзаешь называть языческими богами. Невежественные массы или, вернее, клеветники, из личных соображений порицающие философов, утверждают, что языческие боги – простые люди, подверженные терзаниям горя, боли и любви. Но первые мудрецы Греции, жрецы Древнего Египта и звездочеты Вавилона научили нас признавать в них общие силы природы, детей всеоживляющего духа, которые являются лишь разнообразными порождениями первичного единства. Они почитаются в разных формах, сообразно климату, местным условиям и характеру расы. Поэтому человек, почитающий многих богов, поклоняется, в сущности одному, вмещающему в себе все совершенства. Каждый из этих богов совершенен по-своему, но каждый является лишь образом того или другого совершенства единого Божества.