Ипатия - Кингсли Чарльз. Страница 40

– Зарезать мясника!

Какой-то бешеный монах попытался взобраться на колесницу префекта, но его сбросил солдат, которого тут же начала избивать толпа. Монахи наступали все решительнее, а стража, убедившись, что враг превосходит ее раз в десять, побросала оружие и в паническом ужасе обратилась в бегство. Еще мгновение – и надежда богов и Ипатии погибла бы, а Александрия лишилась бы удовольствия состоять под управлением самого утонченного патриция на юге Средиземного моря, если бы не явилась неожиданная помощь.

Глава XVII

МИМОЛЕТНЫЙ ЛУЧ

Последняя голубоватая скала Сардинии скрылась на северо-западе, и крепкий попутный ветер гнал корабли, оставшиеся от военного флота Гераклиана. В беспредельном просторе моря, под безоблачной лазурью неба сверкали белые паруса. Но смелые воины, измученные страхом и страданиями, смотрели не так радостно, как месяц тому назад, когда они тронулись в путь со смелыми надеждами и отважными планами. О, кто мог бы подвести итог всем бедствиям этого страшного бегства!

На одном из судов унылого флота царили мир и спокойствие – спокойствие среди позора и страха, среди стонов раненых и вздохов умирающих от голода. Большие трех– и пятиярусные галеры бешено проносились мимо транспортных кораблей, и экипаж их забывал, что, спасаясь от опасности, они оставляли своих товарищей без всякой защиты. Только на этой небольшой рыбачьей барке не раздавалось ни просьб, ни горьких проклятий, когда мимо нее, под мощными ударами весел, мелькали суда более счастливых беглецов. Быстро скользили галеры, обгоняя друг друга. Однажды с кормы проносившегося мимо корабля кто-то крикнул, что неаполитанский флот императора послан в погоню. У всех сердце замерло от страха. Путники, находившиеся на небольшой барке, безмолвно взглянули в сосредоточенное и бледное лицо префекта. Виктория заметила как он вздрогнул и отвернулся. Она быстро встала и, войдя в толпу суровых воинов, воскликнула:

– Бог не оставит нас!

И солдаты верили ей и не теряли спокойствия духа, верили даже тогда, когда маленькая барка со своим жалким парусом осталась позади всех в открытом море, отстав от торговых и грузовых кораблей.

Рафаэль Эбен-Эзра находился на ней.

Держа голову Бран на коленях, он сидел у входа в кубрик на рулевой части судна, где под тентом лежали раненые, спасаясь от солнечного зноя.

Отсюда молодой еврей слышал ласковые голоса Виктории и ее брата, ухаживавших за больными или читавших им вслух слова божественного писания, на которые не в силах было откликнуться его ожесточенное сердце…

«Клянусь жизнью, я бы охотно поменялся местами с одним из этих несчастных калек, но с тем условием, чтобы этот голос повторял мне такие же слова, а я мог бы им верить», – думал Рафаэль, снова принимаясь за чтение своей рукописи.

– Да, – со вздохом произнес он, – это самое приятное, если не самое утешительное воззрение на наше предназначение, с которым я когда-либо встречался с тех пор, как перестал верить в россказни моей няньки.

На плечо Рафаэля легла чья-то рука, и знакомый голос спросил:

– А в чем же заключается это утешительное воззрение?

– Откровенно признаюсь тебе во всем, но не выдавай меня своему сыну или дочери, а также не предполагай, что я пришел к каким-то окончательным выводам. Я размышлял о взглядах Павла из Тарса на историю и судьбы моего упрямого народа. Посмотри-ка, что твоя дочь убедила меня прочесть, – и он указал на рукопись послания Павла [106] к евреям. – Оно написано очень плохим греческим языком, но должен сознаться, что оно содержит в себе много здравой философии. Автор послания знаком с Платоном лучше всех мудрецов Александрии вместе взятых, если только я вправе судить об этом.

– Я простой воин и ничего не смыслю в подобных ведах. Не знаю, изучил ли он Платона, но я уверен, что он познал Бога.

– Не торопись, – с улыбкой прервал его Рафаэль, – тебе, быть может, неизвестно, что последние десять лет моей жизни я провел среди людей, которые считались очень сведущими по части философии.

– Августин [107] тоже провел лучшие десять лет своей жизни в такой же обстановке, но теперь опровергает теории, которым прежде поучал других, – сказал префект.

– Потому, вероятно, что нашел нечто лучшее?

– Несомненно! Но ты сам должен побеседовать с ним и основательно обсудить все эти пункты. Для меня эти вопросы недоступны и непонятны.

– Хорошо… Может быть, в один прекрасный день я последую твоему совету. Новообращенный философ – довольно диковинное зрелище. Да, почтенный префект, мне нужна вера, которая возносится над всеми доказательствами, вера, которую я воспринял бы слепо и без рассуждений и согласно которой я мог бы действовать. Я не хочу обладать верой, – я хочу, чтобы вера обладала мной. Если я когда-либо достигну такого счастья, то, уверяю тебя, это случится благодаря наглядному примеру, который я вижу под тентом.

– Под тентом?

– Да! Под этим тентом, где ты и твои дети совершаете подвиги, которые мне, еврею, столь же новы, как и Ипатии, язычнице. Я не без пользы наблюдал за тобой много дней подряд. Сначала я только удивлялся, что ты, опытный воин, оставил заботы о собственном спасении и стал ухаживать за ранеными. Потом я видел, как ты и твоя дочь и, что самое замечательное, твой сын, этот молодой, веселый Алкивиад, терпите голод ради того, чтобы накормить этих несчастных. Со временем я убедился, что все это делается вполне искренне, а затем в книге, данной мне твоей дочерью, я натолкнулся на теорию того самого учения, с которым вы сообразуете ваши поступки. Тогда я начал подозревать, что вера, приводящая к такому образу действий, не только отличается большей доказательностью, но и вдохновляется тем, что мы, евреи, называли когда-то могучей силой Бога.

Весь вид Рафаэля, тревожно смотревшего на префекта, говорил, что в его душе происходит мучительная борьба. Старый воин невольно вздрогнул, заметив глубокую и мрачную сосредоточенность его лица.

– Поэтому-то, – продолжал молодой человек, – следи за своими поступками и за поступками твоих детей. Если мою вновь рожденную надежду уничтожит какая-нибудь глупость или низость, свойственная всем человеческим существам, с которыми я до сих пор постоянно сталкивался, если случайный поступок с вашей стороны вырвет с корнем эти надежды, то лучше бы вам убить моего первенца, потому что я тогда буду вас ненавидеть!

– Да поможет нам Господь! – произнес старый воин.

– А теперь, – заговорил Рафаэль, желая переменить разговор, – нам нужно основательно обсудить, в каком направлении нам следует плыть. Что будет, если ты вернешься в Карфаген или Гиппон?..

– Я буду обезглавлен!..

– Несомненно! Но если подобное событие не представляет для тебя ничего прискорбного, то подумай о своей дочери и о сыне…

– Друг мой, – прервал его префект, – я знаю, ты имеешь в виду общее благо. Но не искушай меня, прошу тебя. Тридцать лет я сражался рядом с Гераклианом и рядом с ним хочу умереть, ибо вполне заслужил такую честь.

– Виктория! Виктория! – крикнул Рафаэль. – Помоги мне! Твой отец, – продолжал он, когда девушка вышла из-под тента, – хочет жертвовать собственной головой и рисковать нашей жизнью, высадившись в Карфагене.

– Пожалей меня, пожалей нас! – взмолилась Виктория, нежно прильнув к отцу.

– А также и меня, – добавил Рафаэль со спокойной улыбкой. – Я не так груб, чтобы выставлять напоказ услуги, которые имел удовольствие оказать вам, но все-таки надеюсь, что ты вспомнишь и о моей жизни. А кроме того мне странно, что ради своей чести ты готов пожертвовать жизнью полсотни честных солдат, слепо верящих тебе, не умеющих отличить правую руку от левой. Хочешь, я спрошу, что они об этом думают?

– Зачем? Это вызовет бунт! – сурово заметил стариц.

– Я готов повиноваться тебе, но с условием, что ты я уступишь. Не знаешь ли ты, например, какого-либо надежного человека в Киренаике?