Конец нейлонового века (сборник) - Шкворецкий Йозеф. Страница 21

Наш маленький джаз

Памяти Бедржиха Вайса бэндлидера «The Ghetto Swingers» в Терезине

Каждый концерт Сузи Браунова завершала своей любимой песней:

У меня одна мечта,

За нее я жизнь отдам,

Я ныряю в ритм мелодии

И дарю ее вам…

Наши саксофоны надсадно взревывали, свингующим стаккато подчеркивая синкопы, а трубы отрывисто тявкали, оттягивая ритм чуть назад. А Сузи пела:

Если б жить мне хоть сто лет,

Не скажу я слова «нет».

Я ныряю в ритм мелодии,

И со мной весь белый свет!

И при впечатляющем последнем аккорде с высоко визжащей трубой Падди на глаза мне наворачивались слезы.

Но вернемся к самому началу. К тем далеким временам, когда мы с ребятами – первым составом нашего бэнда – обнаружили любимого Мирослава Ежка; когда великий Дюк за океаном одной простой фразой выразил главную – для нас тогда – истину века:

Ах, истина проста:

Без свинга жизнь пуста…

К тем временам, когда солдаты моторизованных бригад стерли жизнь и свободу с карты Европы и когда мы – именно поэтому, пожалуй, так основательно и глубоко – познали смысл и значение, вкус и аромат, радость, благодать и проклятие волшебной реальности, которую называем словом «джаз»…

Начало, естественно, было смешным, и я даже не помню подробностей. Но в сумерках воспоминаний вижу утро ранней весны у Падди, в вилле Наконецов, где мы сидим в своих первых длинных штанах и только я один, пожалуй, еще в коротких брюках гольф; сидим мы вокруг граммофона и впервые в жизни слышим, как, собственно, звучат саксофоны, каким ласковым или дико ревущим оказывается их голос; впервые в жизни очаровываемся магией песни из черных уст.

Звезды над головой

Видят, что я лишь с тобой,

Сью, моя милая Сью…

Впервые наполняет нас счастьем и отчаянием Джимми Лансфорд, пластинку которого по ошибке купил в Праге пан Наконец для своей фонотеки венских вальсов и берлинского шансона. Мы крутим эту пластинку снова и снова, каждый раз восторгаясь тигриным прыжкам лансфордовских саксофонов, то затихающих, то воспаряющих в отточенной, чуть приправленной обертонами интонации с рафинированно затянутыми синкопами, от которых мороз по коже.

В тот день решилась моя судьба.

В тот день, мне кажется, решился жизненный путь нас всех.

А началось все с того, что Падди, тогда еще Павел Наконец, выклянчил у своего отца джазовую трубу.

Вскоре через это испытание пришлось пройти всем нашим отцам. На совете в вилле Наконецов мы распределили роли и решили, что для начала у нас должно быть хотя бы по одному джазовому инструменте. Тогда мы еще и думать не могли, что так возникнет ядро оркестра, который живет до сих пор и несет – на вечную память – имя своего первого и самого лучшего трубача и лидера: «Paddy's Dixielanders».

Однако первое наступление отцы наши отбили. Поэтому на репетицию в комнате Падди собрался курьезный ансамбль, составленный из того, чем удалось разжиться от каждого дома: джазовая труба, пианино и контрабас; но вокруг этого джазового ядра собрался какой-то нелепый сброд: пара скрипок, мандолина, турецкий барабан, найденный сыном кастеляна Франтой Розкошны на чердаке местного замка в остатках давнего княжеского оркестра, и, наконец, совсем новый ксилофон, который я сам для себя окрестил вибрафоном, – жалкий итог моей саксофонной атаки на предков.

Отец, ссылаясь на мои слабые легкие, о саксофоне и слышать не хотел. Но поскольку мать всегда потакала моим капризам, родители сошлись на ксилофоне.

Такими вот были наши истоки. На вилле Наконецов зазвучали душераздирающие кошачьи концерты с неумело киксующей трубой Падди в главной роли. «Кошачесть» создавал главным образом скрипичный дуэт, безуспешно пытавшийся придать скрипке легкость свинга. Заунывный вой скрипок сопровождался уханьем турецкого барабана, назойливым треньканьем мандолины и немощно-беспорядочным плямканьем моего ксилофона. Результат выходил потрясающим и не похожим ни на что на свете.

Разумеется, ни к джазу, ни к какому-либо еще музыкальному направлению это отношения не имело. Монотонный акустический мармелад меццо-форте, который нас захватывал, а соседей приводил в ярость. Никаким джазом здесь и не пахло. Но все же в этой грибнице взросла одна спора, сумевшая пережить весь атональный кошмар нашего ксилофон-бэнда.

Вот так году этак к сороковому в нашем городишке возник словно чудо большой сияющий свинг-бэнд – с пятью саксофонами, тремя трубами, тремя тромбонами, полной ритм-секцией – и вокалисткой Сузи Брауновой.

Этот последний номер в нашем списке притащил в оркестр Падди Наконец. Девчонка-сирота, родители которой в начале сорокового года исчезли в Ораниенбурге, не еврейка, не немка, а, как это зачастую бывает, вопреки имени – чешка. В К. ее привез пан Наконец: отец девчонки работал сторожем на объекте, который проектировала его строительная контора. До этого Сузи жила в Праге, а когда появилась в К., сразу же обратила на себя внимание. Перед нею сразу же начали стелиться разные типы из гимназии и других мест, но больше всех стелился сам Падди, у которого, правда, было преимущество, ибо Сузи поселилась у Наконецов и работала помощницей чертежника в канцелярии отца Падди.

Здесь следует сказать, что Падди не считался арийцем. По крайней мере, был им только наполовину. Его покойница мать носила фамилию Соммерштеинова, а ее брат, на двадцать лет моложе, был в то время летчиком-истребителем где-то за границами тысячелетнего Рейха. От отца Падди унаследовал чешское имя, от матери – Моисеевы черты лица. Когда по этой причине его выперли из гимназии, он работал чертежником на предприятии отцова конкурента Моймира Штребингера и жил в том странном состоянии, в каком тогда существовали «проблематичные с расовой точки зрения» личности.

Чем больше он льнул к джазовой трубе, тем теснее увивался вокруг Зузанки. А Сузи, наша сладкая Сузи, тем теснее льнула к оркестру, обнаружив приятный, соблазнительно хрипловатый альт и гениальное чувство ритма и синкопы. И так вот она пела, в своем черном гимназическом платье с белым воротничком, крутя бедрами, страстно взмахивая руками, и глаза ее искрилась дразнящей, дикой и сладкой душой джаза:

Сердце в синкопах бушует,

И я продолжаю петь,

Телом своим и душою

В дьявольских ритмах гореть…

Весь городок, по крайней мере – всю его молодежь, а частично и взрослых обывателей, охватила музыкальная лихорадка. В старом кафе на площади зазвучали такие имена, как Чик Уэбб, Энди Кёрк, Дюк Эллингтон, Мэри Лу Уильяме, Каунт Бейси, Боб Кросби, Затти Синглтон, а также вызывающе неарийские имена, такие, как Бенни Гудмен и, конечно же, Луи «Сачмо» Армстронг. Ночью приемники выдавали синкопированные ритмы из Стокгольма – города, который в этот период торжества арийской музыки особенно отличался распространением яда, который был для нас – если можно так сказать – жизнью.

Для нас жизнью, для них – смертью. Чем больше наша музыка их раздражала, тем упорнее мы ее играли. Падди связался с джазовым королем чешской провинции Камилом Людовитом, который в свое время прославился тем, что с забинтованным пальцем смог «обслуживать пулемет рояля» на гала-концерте в пражской «Люцерне» (как выразилась тогдашняя импрессионистская джазовая критика), – и прославленный Фрицек Шварц, его первый альт-саксофонист и аранжировщик, написал для нашего оркестра специальную версию «Сент-Луис-блюза», предназначенную для кульминации первого концерта оркестра в городском театре в К.