Наулака: История о Западе и Востоке - Киплинг Редьярд Джозеф. Страница 23

Но в положении Тарвина были и неприятные стороны: он вынужден был ежедневно объяснять полковнику Нолану, королю и своим соседям-коммивояжёрам, если тем приходило на ум спросить его, зачем ему вздумалось перекрыть Амет. И наконец пришло время, когда само индийское правительство потребовало от него в письменной форме изложить основания для ведения крупномасштабных работ на реке Амет; с тем же самым требованием оно обратилось к полковнику Нолану, желая узнать, что заставило его разрешить строительство плотины, и к королю — по какой-де причине он позволил запрудить Амет человеку, не получившему полномочий на это от индийского правительства. Все эти требования сопровождались просьбой держать правительство в курсе дела. На все вопросы Тарвин навострился отвечать весьма уклончиво, чувствуя, что приобретает необходимую квалификацию для своей будущей политической карьеры в Америке. Полковник Нолан послал властям официальный ответ на их запрос, в котором сообщалось, что заключённые получают вознаграждение за свой труд, а неофициально добавил, что в последнее время махараджа так сильно изменился в лучшую сторону (поскольку его все время развлекает этот иностранец, приехавший из Америки), что было бы страшно огорчительно прервать начатые работы.

Правительство, отчасти знакомое с нравами неукротимого племени американских предпринимателей, смело являвшихся в больших дорожных сапогах на приём к королям и требовавших концессию на добычу нефти на территории от Арракана до Пешина, перестало возражать против строительства плотины, а просило лишь информировать его время от времени о ходе работ и их результатах. Когда Тарвин узнал об этом, он почувствовал большую симпатию к индийскому правительству. Он понимал эту жажду, эту тоску по информации; он сам мечтал заполучить сведения о местонахождении Наулаки или, к примеру, узнать сколько времени понадобится Кейт, чтобы понять, что она нуждается в нем не меньше, а больше, чем в том, чтобы облегчать страдания несчастных.

По меньшей мере два раза в неделю он мысленно ставил на Наулаке крест и возвращался в Топаз, к своей работе страхового агента и агента по продаже недвижимости. И каждый раз, приняв такое решение, он с удовлетворением вспоминал, что есть ещё на земле благословенный край, где человек, обладающий достаточной энергией, может добиться своей цели, не прибегая к манёврам и ухищрениям, а действуя прямо и открыто; где не надо пять раз поворачивать за угол, чтобы дойти до места, расположенного всего за квартал.

Иногда, терпеливо жарясь у реки под убийственными лучами индийского солнца, он святотатствовал, как еретик, отказываясь верить в существование Наулаки, и убеждал самого себя в том, что сказка о Наулаке — такая же нелепица и обман, как и псевдоцивилизованное правление махараджи или заведение Дхунпат Раи, претендующее на то, чтобы называться больницей. И тем не менее он сотни раз слышал от разных людей о существовании этого сокровища, но на прямой вопрос о нем никто никогда не отвечал прямо.

К примеру, Дхунпат Раи (как-то раз допустивший промашку и пожаловавшийся Тарвину на леди-докторшу за её чрезмерное рвение к работе и избыток административной жёсткости) сообщил ему такое, от чего у Ника слюнки потекли. Но Дхунпат Раи не видел ожерелья со дня коронации нынешнего короля, то есть уже пятнадцать лет. Заключённые, работавшие под началом Ника, повздорив из-за еды, кричали, что просо нынче такая же драгоценность, как и Наулака. Да и сам махараджа Кунвар, болтая со своим высоким другом и строя честолюбивые планы о том, что он будет делать, когда взойдёт на престол, дважды заканчивал свои откровенные излияния словами; «И тогда я буду целый день носить Наулаку на своём тюрбане!»

Но когда Тарвин спросил его, где же находится это драгоценное ожерелье, махараджа Кунвар покачал головой и ответил почти ласково:

— Я не знаю.

Король строго-настрого приказал мальчику исполнять все предписания Кейт. От его сонных глаз не укрылось, что здоровье малыша улучшилось, и Тарвин старался всячески дать ему понять, что он обязан этим только усилиям Кейт. Юный принц, никогда раньше не получавший ни от кого приказаний, с каким-то злым и проказливым упрямством быстро научился находить удовольствие в непослушании и употреблял свой природный ум на то, чтобы вместе со свитой добраться на своей коляске до дворцовых покоев Ситабхаи. Там он всегда находил седовласых льстецов, которые унижались перед ним и рассказывали ему о том, каким он станет королём, когда придёт его черёд. Там были и хорошенькие танцовщицы, услаждавшие его слух песнями и готовые развратить его ум и душу, если бы он не был слишком юн для этого. А ещё там были обезьяны, и павлины, и фокусники, каждый день новые, и канатные плясуны, и чудесные ящики, прибывшие из Калькутты, в которых ему разрешалось рыться и выбирать для себя револьверы, отделанные слоновой костью, и маленькие кинжалы с золотыми эфесами, украшенными мелким жемчугом и издававшие чудный звук, когда он размахивал ими над головой. И наконец, его тянуло в покои Ситабхаи потому, что там ему разрешали посмотреть на жертвоприношение козла, совершавшееся в храме из слоновой кости и опала, в самой глубине женской половины дворца. Что же могла противопоставить этим соблазнам Кейт — всегда печальная, серьёзная и рассеянная, Кейт, в чьих глазах запечатлелись беды и несчастья, с которыми ежедневно сталкивала её судьба, Кейт, чьё сердце рвалось на части от сознания собственного бессилия и невозможности помочь несчастным? Взамен она могла предложить принцу лишь простенькие детские игры в гостиной миссионера. Престолонаследника нисколько не увлекала чехарда, которую он считал занятием в высшей степени неприличным; а игра в «свои соседи» казалась ему чересчур подвижной. Что же до тенниса, в который, как он слышал, играли другие принцы, то в нем образованному раджпуту, на его взгляд, не было никакой необходимости. Иногда, когда принц уставал (а надо отметить, что каждый раз, когда ему удавалось улизнуть в покои Ситабхаи, он возвращался оттуда ужасно усталым), он внимательно слушал, как Кейт читала ему длинные рассказы о битвах и осадах крепостей, и под конец шокировал её заявлениями вроде этого:

— Когда я стану королём, я прикажу своей армии сделать все, о чем вы мне сейчас читали.

Не такова была натура у Кейт, чтобы воздержаться от попыток наставить мальчика на путь истинный: там, где дело касалось религии, молчание и невмешательство представлялись ей в высшей степени ошибочными. Но, выслушивая увещевания Кейт, малыш становился флегматичным и бесстрастным, как истинный обитатель Востока, и твердил одно:

— Все это очень хорошо для вас, Кейт, мне же нравятся все мои боги. И если бы отец узнал, о чем вы говорите со мной, он бы рассердился.

— Но чему же вы-то поклоняетесь? — спросила Кейт, всей душой жалея маленького язычника.

— Моей сабле и моему коню, — ответил махараджа Кунвар, наполовину вытаскивая из ножен свою украшенную драгоценными камнями саблю, с которой никогда не расставался, и вновь вкладывая её в ножны решительным движением — сабля зазвенела, и на этом разговору был положен конец.

Но ребёнок скоро понял, что увернуться от долговязого Тарвина куда труднее, чем от Кейт. Он обижался, когда тот называл его малышом, хотя обращение «молодой человек» тоже не вызывало в нем восторга. Но слово «принц» звучало в его устах так спокойно-уважительно и чуть растянуто, что молодой раджпут начинал подозревать Тарвина в том, что тот подсмеивается над ним. И тем не менее сахиб Тарвин обращался с ним, как с мужчиной, в позволял ему (правда, с большими предосторожностями) играть с его огромным «ружьём», которое на самом-то деле было вовсе не ружьём, а пистолетом. И вот однажды, когда принц улестил конюха и тот позволил ему сесть на необъезженную лошадь, Тарвин, подъехав к нему, снял его на скаку с громадного бархатного седла, пересадил на собственную лошадь и, не снижая скорости, показал ему, как у него на родине, преследуя бычка, отбившегося от стада, пастух перекидывает поводья с одной стороны на другую, чтобы править конём.