Свет погас - Киплинг Редьярд Джозеф. Страница 13

— День нынче выдался погожий, светлый, — сказал он себе, невозмутимо разглядывая свою тень. — Какой-нибудь дурачок сейчас радуется по этому поводу. Но вот и Мейзи.

Она шла навстречу от Мраморной арки, и ему бросилось в глаза, что неповторимая её походка ничуть не изменилась с далёкого детства.

— Почему же ты не в мастерской, когда сейчас самое подходящее время для работы? — осведомился Дик таким тоном, словно имел право задавать подобные вопросы.

— Лентяйничаю. Просто-напросто лентяйничаю. Мне не удался подбородок, и я его соскоблила. А потом плюнула на все да ушла погулять.

— Знаю я, как соскабливают. Но что ж такое ты рисовала?

— Прелестную головку, только ничего у меня не получилось — вот это ужас!

— Не люблю работать по выскобленному. Когда краска подсыхает, фактура получается грубой.

— Ну уж нет, если только соскоблить умеючи, тогда это совсем незаметно.

Мейзи движением руки показала, как она это делает. На её белой манжете было пятно краски. Дик рассмеялся.

— Ты так и осталась неряхой.

— Уж кто бы говорил. Погляди лучше на собственную манжету.

— Да, разрази меня гром! Моя ещё грязней. Похоже, что мы оба ничуть не изменились. Впрочем, давай-ка вглядимся попристальней.

Он придирчиво оглядел Мейзи. Голубоватая мгла осеннего дня растекалась меж деревьев Парка, и на её фоне вырисовывались серое платье, чёрная бархатная шляпка на черноволосой головке, твёрдо очерченный профиль.

— Нет, ты не изменилась. И до чего же это славно! А помнишь, как я защемил твои волосы замочком сумки?

Мейзи кивнула, сверкнув глазками, и повернулась к Дику лицом.

— Обожди-ка, — сказал Дик, — что-то ты губки надула. Кто тебя обидел, Мейзи?

— Никто, я сама виновата. Боюсь, что мне никогда не видать успеха, я работаю не щадя сил, а все равно Ками говорит…

— «Continuez, mesdemoiselles. Continuez toujours, mes enfants» [2]. Ками способен только тоску нагонять. Ну, ладно, Мейзи, ты уж на меня не сердись.

— Да, именно так он и говорит. А прошлым летом он сказал мне, что я делаю успехи и в этом году он разрешит мне выставить мои картины.

— Но не здесь же?

— Конечно, нет. В Салоне.

— Высоко же ты хочешь взлететь.

— Я уже давно пытаюсь расправить крылья. А ты, Дик, где выставляешь свои работы?

— Я не выставляю вовсе. Я их продаю.

— В каком же жанре ты работаешь?

— Неужто ты не слыхала? — Дик взглянул на неё с изумлением. Да возможно ли такое? Он не знал, как бы поэффектней это преподнести. Они стояли неподалёку от Мраморной арки. — Давай пройдёмся по Оксфорд-стрит, и я тебе кое-что покажу.

Кучка людей собралась перед витриной давно знакомого Дику магазинчика.

— Здесь продаются репродукции некоторых моих работ, — сказал он с плохо скрываемым торжеством. — Вот как я рисую. Ну что, нравится?

Мейзи взглянула на изображение полевой батареи, которая стремительно мчится в бой под ураганным огнём. Позади них, в толпе, стояли двое артиллеристов.

— Они обрезали постромки у пристяжной, — сказал один другому. — Она вся в мыле, зато остальные не подкачают. И вон тот ездовой правит получше тебя, Том. Погляди-ка, до чего умно он сдерживает узду.

— Третий номер загремит с передка на первом же ухабе, — последовал ответ.

— Не загремит. Вишь, как он крепко упёрся ногой? Уж будь за него спокоен.

Дик глядел Мейзи в лицо и упивался наслаждением — дивным, невыразимым, грубым торжеством. Но она больше интересовалась толпой, чем картиной. Лишь это было ей понятно.

— До чего же мне хочется достичь такого успеха! Ох, как хочется! — промолвила она наконец со вздохом.

— Ты, как я, в точности как я! — сказал Дик невозмутимо. — Погляди на лица вокруг. Эти люди в полнейшем восторге. Они сами не знают, отчего пялят глаза и разевают рты, но я-то знаю. Я знаю, что работа моя удачна.

— Да. Я вижу. Ох, как это прекрасно — прийти прямо к цели!

— Ну уж прямо, как бы не так! Мне пришлось долго мыкаться и искать. Ну, что скажешь?

— По-моему, это настоящий успех. Расскажи, как тебе удалось его достичь.

Они вернулись в Парк, и Дик поведал о своих похождениях со всей горячностью молодого человека, который разговаривает с женщиной. Рассказал он обо всем с самого начала, и «я», «я», «я» мелькали средь его воспоминаний, как телеграфные столбы перед глазами мчащегося вперёд путника. Мейзи молча слушала и кивала. История жизненной борьбы и лишений ничуть её не тронула. А Дик каждый эпизод завершал словами: «И после этого я ещё лучше понял, как использовать всю палитру». Или светотень, или нечто другое, что он поставил себе задачей постичь или сделать. Единым духом он, увлекая её за собой, облетел полмира и никогда ещё не был так красноречив. В упоении он готов был подхватить эту девушку, которая кивала и говорила: «Понимаю. Дальше», — на руки и унести, потому что это ведь была Мейзи, и она понимала его, и принадлежала ему по праву, и оказалась желанней всех женщин на свете.

Вдруг он резко оборвал себя.

— Так я добился всего, чего хотел, — сказал он. — Мне пришлось вести за это жестокую борьбу. А теперь рассказывай ты.

Рассказ Мейзи был почти такой же серый, как её платье. Долгие годы труда, упорство, питаемое безудержной гордыней, которую ничто не могло сломить, хотя скупщики картин посмеивались, а туманы мешали работать. Ками был неприветлив, даже язвителен, а девушки в чужих мастерских принимали Мейзи с оскорбительной вежливостью. Было несколько просветов, когда её картины соглашались показать на провинциальных выставках, но то и дело она прерывала свой рассказ душераздирающими сетованиями:

— Вот видишь, Дик, я так тяжело работала и все равно не достигла успеха!

Тогда Дика охватывала щемящая жалость. Точно так же Мейзи сетовала, когда не могла попасть из револьвера в волнорез, а через полчаса она его поцеловала. И было это словно вчера.

— Ничего, — сказал он. — Послушай меня, поверь тому, что я тебе скажу. — Слова сами собой срывались с уст. — Все это вместе взятое не стоит цветка мака, который кивал головкой у форта Килинг.

Щеки Мейзи порозовели.

— Да, тебе хорошо говорить, ты достиг успеха, а я — нет.

— Дай же мне сказать. Ты все поймёшь, я уверен. Мейзи, милая, мои речи могут показаться глупыми, но все эти десять лет… их словно не было вовсе, ведь я снова вернулся к тебе. Право же, все осталось по-прежнему. Неужто ты не понимаешь? Ты одинока, и я тоже. Зачем же огорчаться? Пойдём со мною, милая.

Мейзи ковыряла зонтиком песок. Они сидели в Парке на скамье.

— Я понимаю, — промолвила она, помолчав. — Но у меня работа, и я должна с ней справиться.

— Мы справимся вместе, милая. Я же тебе не помеха.

— Нет, я так не могу. Это моя работа — моя, моя, моя! Всю жизнь я прожила одна и принадлежу только себе. Я помню прошлое не хуже тебя, но это неважно. Ведь в то время мы были детьми и не знали, что нас ждёт впереди. Дик, ты только о себе думаешь. А мне в будущем году, кажется, может улыбнуться удача. Не отнимай же у меня последней надежды.

— Прости, милая. Я виноват, я наговорил глупостей. У меня и в мыслях не было, чтоб ты пожертвовала всей своей жизнью только потому, что я снова тебя встретил. Я уйду к себе в мастерскую и буду терпеливо ждать.

— Но, Дик, я не хочу… не могу терять тебя теперь… едва мы встретились.

— Располагай мною. И, пожалуйста, прости. — Дик с жадностью вглядывался в её сконфуженное личико. И глаза его сияли торжеством, поскольку он не мог допустить даже мысли, что Мейзи рано или поздно не полюбит его, коль скоро он её любит.

— Это было нехорошо с моей стороны, — сказала Мейзи, помолчав ещё дольше, — нехорошо думать только о себе. Но ведь я была так одинока! Нет, ты меня понял не в том смысле. И теперь, когда мы снова встретились… это, конечно, глупо, но я не хочу тебя терять.

— Ещё бы. Ведь у тебя есть я, а у меня ты.