Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 34

В шестом классе учительница спросила, как называется большая подзорная труба, в которую наблюдают за звездами. Смурф, который кроме Лейлы Афрам ничего не видел, поднял руку. И объявил: «Микроскоп».

И тогда Лейла Афрам обернулась к нему и засмеялась.

Смурф был раздавлен. Онупал на парту и стал бить себя кулаками по голове.

«Она думает, что я идиот, — сказал он на перемене и стукнул кулаком кирпичную стену. — Идиот, идиот, идиот!» Он раскровил себе костяшки пальцев, и учительница отправила его к медсестре перевязать руку.

Сестры и братья, скажите же мне — что есть любовная тоска?

— Открой, — сказала Элисабет и положила расколотых крабов на две громадные тарелки.

Я вытащил пробку, Элисабет принесла зеленые бокалы на высоких ножках.

— Или ты не пьешь, когда ходишь на тренировки? — Она придвинула бокалы, и я разлил белое вино.

— Ой да ну, — ответил я.

— Ой да ну! — передразнила она. — Твое любимое выражение, да?

— Да ну! — Я захохотал и поставил бутылку на стол.

— Ваше здоровье. — Элисабет выпила, глядя на меня. Вино было вкусное.

Потом Элисабет сказала: «Пошли!» и поставила бокал на кухонный стол. Я отправился за ней в гостиную, она открыла раздвижные двери, которых я раньше не замечал.

За ними оказалась большая комната с роялем, два светло-коричневых дивана углом и столик из стекла и металла. На рояле стоял подсвечник. Элисабет взяла его в руки. На вид тяжелый.

— Ты умеешь играть на пианино? — спросил я.

Элисабет поставила подсвечник на столик, зажгла свечи и подошла к роялю.

— Сыграть что-нибудь?

— Да.

Она открыла крышку и порылась в нотах. Села, посидела неподвижно, а потом подняла руки и опустила пальцы на клавиши. Удивительно, как рояль не раскололся на куски. От аккорда загудела вся комната. Элисабет не сводила глаз с нот, раскачивалась, а взгляд у нее был — нотной бумаге впору загореться Вернулась морщинка над левым глазом.

Элисабет качалась в такт безумной музыке, рот у нее приоткрылся, пальцы летали по клавишам; вот несколько тяжких аккордов, вот робкий ответ. Элисабет прямо-таки возделывала клавиатуру, и тело ее раскачивалось, бесконечно прекрасное.

После заключительного аккорда она положила руки на колени и посмотрела на меня.

— Вот черт! Я никогда не видел, чтобы кто-то так играл.

— Я ошиблась в одном месте.

— Я не слышал.

— Вот здесь. — Элисабет пробежалась по клавишам.

— Ты так здорово играешь!

— Нет. — Она вздохнула и закрыла ноты. Со стуком опустила крышку, взяла подсвечник, вытянув руку, чтобы волосы не загорелись.

— Что ты играла?

— Бетховена. Соната номер восемь, часть первая.

— Тебе надо быть пианисткой! — крикнул я ей вслед — она уже ушла на кухню.

— Мне способностей не хватит.

Элисабет поставила подсвечник на стол.

— Ты, наверное, давно занимаешься?

— С пяти лет. Давай подсушим хлеб.

Она отрыла буфет и достала хлеб для тостов. Я отхлебнул вина.

— Ты начала в пять лет?

— Да. И еще масло…

Элисабет достала масленку. Потом поставила тарелки с крабами на кухонный стол, взяла тостер и приборы.

— Я с прошлой весны не играла, — сказала она и включила лампу на потолке.

— Почему?

— Способностей маловато. Я никогда не стану настоящей пианисткой.

Я тронул вилочку для крабов и красные щипчики.

— Как с этим обращаться?

— Сначала я вынимаю то, что под панцирем.

Элисабет сунула хлеб в тостер. — Ковыряю вилочкой.

— А щипцы для чего?

— Для клешней. Никогда не ел крабов?

— Нет.

Элисабет отпила вина и посмотрела на меня.

— Почему ты сюда пришел прошлой ночью?

— Я же говорил.

— Скажи еще.

— Потому что люблю тебя.

Ее улыбку впору было повесить над Сёдерте-льевэген. Осветила бы всю дорогу от моста Лилье-хольмсбрун до площадки на Кунгенс-Курва.

— Скажи еще раз, — попросила Элисабет.

— Я люблю тебя.

— Какой ты хороший.

— Да ну. А кто живет в комнате рядом с твоей?

— Никто.

— Тогда — кто там жил?

Улыбка погасла, морщинка над левым глазом вернулась.

— Там жил мой брат. Фредрик.

— Он переехал?

— Он погиб. — Элисабет яростно терзала краба. — Разбился на мотоцикле пять лет назад.

Я не знал, что сказать, поэтому тоже стал ковырять краба. Элисабет передала мне кусок подсушенного хлеба.

— Он приехал домой из Америки, добыл мотоцикл и столкнулся с грузовиком на Броммаплан. Мама так и не оправилась. Раньше она работала, но после Фредрика все время дома. По утрам плавает в бассейне, потом поднимается в его комнату и сидит за столом. Иногда до самого ужина сидит. Разбирает, что осталось в его ящиках, переставляет книги. Папа… — Элисабет отпила вина, вновь посмотрела на меня. — Папы почти никогда нет. Он приходит домой к ночи, сидит в гостиной, спит. Фирма разваливается. Раньше у нас был чудесный домик в Даларё. Продали прошлой весной. А теперь и отсюда надо переезжать в дом поменьше. У мамы один разговор: что делать с вещами Фредрика. Папа с нами не разговаривает. Его только Паддан интересует.

На глазах у Элисабет выступили слезы, она упорно ковыряла краба. Слезы скатились по щекам, упали на розовато-бурый панцирь.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом. — Она оторвала бумажное полотенце и высморкалась. Достала из буфета зеленые салфетки, снова села. Протянула салфетку мне.

— Научишь меня шевелить ушами?

— Надо напрячь мышцы, которыми смеются, — объяснил я.

Элисабет сделала большой глоток вина и попыталась пошевелить ушами. Ничего не вышло. Уши не двинулись ни на миллиметр.

— Немножко пошевелились, — соврал я.

— Правда? — Элисабет просветлела, попробовала еще раз.

— Совсем чуть-чуть, — сказал я. — Но ты на правильном пути.

Она вздохнула и вынула листок, добытый в «Грёна Лунд».

— Анализ характера, — объявила она и развернула листок.

Я потянулся забрать его, но Элисабет отдернула руку.

— Четырнадцать пунктов, — заметила она.

— Какие? — Я взял щипчики и попытался расколоть клешню.

— «Проницательность, эгоистичность, приспособляемость, стремление обладать, надежность, опытный…»

Элисабет засмеялась:

— В чем, интересно? — и продолжила:

— «…пунктуальный, реалист, уравновешенный, романтичный…» А-а-а, — воскликнула Элисабет. — Ура, я это заметила, хотя тут ничего не говорится про склонность к ночным визитам по пожарной лестнице.

Она дочитала:

— «…внимательный, заботливый, большой интеллектуальный потенциал, спокойный».

Элисабет протянула мне бланк.

— Браво. Мне нравится, что ты романтичный, внимательный и заботливый. Но учитывая, какую баню ты устроил тем ребятам в школе… не знаю, стоит ли доверять этому тесту.

Элисабет смотрела на меня, как смотрела на ноты. Взгляд такой силы выдержать почти невозможно.

— И в чем же ты так опытен?

— Немного в том, немного в сем.

— Немного!.. — Элисабет засмеялась. Потом перегнулась через стол и посмотрела на меня в упор.

— У тебя было много девушек?

— Не особенно.

— Ав средней школе?

— Как сказать…

— «Как сказать»? Не увиливай.

Она ударила меня вилочкой по пальцам.

— Ну, была девочка, ее звали Вуокко, — признался я.

— И вы с ней гуляли.

— Ой да ну. Немножко.

— Насколько немножко?

Сейчас опять стукнет меня вилкой. Я убрал пальцы.

— Встречались иногда. Ездили в один лагерь два лета подряд.

— Ага. Понимаю. Не спали по ночам, играли в темноте в жуткие игры. Понимаю-понимаю.

— Да. Хотя она считала, что я долго разгоняюсь.

— В каком смысле?

— Не знаю. Наверное, она ошибалась. В анализе же не сказано, что я долго разгоняюсь.

— Ты мне таким совсем не кажешься. — Элисабет приступила к клешням краба, одновременно вынула хлеб из тостера и положила мне на тарелку.