Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 41

Я перечитал его несколько раз, потом взял блокнот и написал полстраницы о том, как мне ее не хватает. Писать о потере трудно.

Зазвонил телефон, мама взяла трубку. Сначала она молча слушала, потом распахнула дверь.

— Рольф в больнице в Худдинге! На него напали.

— Чего? — Я уже почти забыл о существовании Навозника.

— Его избили в Бромме, он без сознания. Врачи говорят — состояние серьезное, но не критическое. Угрозы жизни нет, но мозг может быть поврежден. А он собирался начать все сначала! — Мама села на кровать и заплакала.

Я почувствовал удушье. Все было похоже на кошмарный сон, когда за каждым углом тебя поджидает какой-нибудь сукин сын, чтобы швырнуть в тебя горсть трупных червей, и ты бежишь, бежишь, бежишь… Господи, да я и впрямь угодил в дом с привидениями.

— Он сильно ранен?

— Говорят — состояние серьезное. Он не может говорить, но у него в кармане нашли письмо с нашим адресом.

— Наверное, пособие из соцслужбы, — заметил я. Мама, кажется, не слушала.

— Я бы поехала, но в больнице считают, что лучше подождать до завтра. Тогда врачи будут знать больше.

— Что знать?

— Несколько все серьезно, разумеется. Удары по голове очень опасны. Можно остаться… — И она закрыла лицо руками.

— Может, оно и к лучшему, — сказал я.

— В смысле? — Мама шмыгнула красным носом.

— Тогда он сюда не въедет.

Мама встала.

— Все будет так, как я сказала. Он переедет сюда. Я помогу ему пройти через случившееся. Я люблю его.

Она вышла, хлопнув дверью. Я попытался вернуться к «Неизвестному солдату», но не мог сосредоточиться.

34

О, братья и сестры, такова потеря! Она разлита в груди, словно усталость. Воздух не проходит в легкие, руки и ноги вялы, суставы неподвижны, взгляд мутен, а сердце стучит, будто молот. Сон плохой, мысли путаются. И нет тебе покоя. Потеря, будто злой мелкий зверек, спокойно, но терпеливо терзает внутренности. А позади ждет он, одетый в черное брат. Он опускает на лицо вуаль и вынимает нож.

«Меня зовут Страдание», — говорит он.

О, сестры мои, о мои братья! Такова она — потеря!

Янне Хольм говорил о каком-то сраном Фолкнере, но я его не слушал. Меня словно не было. Элисабет не сидела рядом со мной, не лежала на парте ее рука, а когда я наклонялся к ней, которой здесь нет, я не чувствовал ее аромата.

— «Между страданием и ничем я выбираю страдание», — процитировал Янне Хольм, взял леденец и откашлялся.

— Не так, — сказал я.

— Что?

— Неправильно он говорит, этот писатель.

— Between grief and nothing I will take grief, — повторил Янне, посасывая леденец.

— Мне надо выйти. — Я поднялся и вышел в коридор. Спустился по лестнице. Двор пустовал, синело небо. Она не появлялась в школе уже три дня. Я уселся на край газона, потом лег на траву и стал смотреть в небо.

Прозвенел звонок, и вскоре ко мне подошли Улла и Стаффан.

Стаффан уселся по-турецки, Улла достала из кармана тоненькую книжку.

— Смотри, — сказала она. На белой обложке значилось «“День”, Ян Хольм». — Я нашла ее в библиотеке. Сборник стихотворений.

Я открыл книжку. На каждой странице стихотворение — четыре-пять строчек, не больше.

— Он ее издал двенадцать лет назад. — Улла забрала у меня книжку. — И больше ничего не написал. Я нашла ее в каталоге. Он поэт.

Ее как будто поразило, что Янне двенадцать лет назад написал с десяток коротеньких стишков.

— Стихи, — сказал я.

— Почему ты ушел? — спросила Улла.

— Он пургу несет. Ему разве не про Гамлета с Эдипом надо было сегодня говорить? Он не придерживается темы. Да еще эти сраные леденцы!

— Но ты же не дослушал. — Стаффан пытался воспламенить очередную чудо-папиросу. — Он говорил, что Гамлет меланхолик. А меланхолик — это человек, который страдает, сам не зная почему. Как будто он вечно на похоронах и при этом не знает, кого хоронят.

— Пока Офелия не умерла, — вставила Улла.

Стаффан с довольным видом затянулся: папироса не погасла.

— Фолкнера он приплел, просто чтобы объяснить, что он имел в виду, говоря о печали и меланхолии.

— Да кому вообще нужен этот Фолкнер?!

Стаффан трудился над папиросой, словно поджигатель.

— Элисабет что, заболела?

— Не знаю, — сказал я. — С ней кое-что случилось. — Что? — спросила Улла, листая сборник Янне.

— Сама расскажет, когда придет.

Потом у нас были занятия на голос и движение, мы выполнили короткую разминку: отжимания, салки, потом — волейбол без мяча. Когда играешь в волейбол без мяча, просто делаешь все движения, как с мячом, только надо сосредоточиться как не знаю кто. И я почти забыл обо всем, но ненадолго. Едва мы сели, как Элисабет вновь не оказалось рядом со мной. Открылась дверь, и вошла Ева — она была в туалете, а мне на какой-то миг показалось, что это Элисабет. Сердце словно запнулось. Но потом я увидел, что это не она, и все стало как было.

Элисабет появилась на следующий день. Бледная, ненакрашенная, свежевымытые волосы развеваются на ветру. Мы стояли у дверей школы, уроки еще не начались. Улла выучила одно стихотворение Янне наизусть. Стаффан рассуждал о Гуннаре Экелёфе [28].

— Кто это? — необдуманно спросил я, и Стаффан ударился читать лекцию.

Тут и появилась Элисабет. Я увидел ее издалека, не спускал с нее глаз, пока Стаффан разглагольствовал. Он наговорил тучу умных слов, которые слоями сигаретного дыма висели вокруг его головы. Самокрутка меж тем потухла, а он даже забыл зажечь ее.

— Вон Элисабет! — сказала Улла. Элисабет была уже так близко, что я чувствовал запах ее волос.

— Привет! — Стаффан бросился обнимать ее. Улла тоже обняла Элисабет; когда они наобнимались, настала и моя очередь. Больше всего на свете мне хотелось сжать ее в объятиях, но здесь, на крыльце, где народ бегал туда-сюда, это было невозможно. И я обнял ее так, словно приветствовал бабочку. Скромное объятьице; я почувствовал ее тело лишь настолько, чтобы понять, как она напряжена.

— Как ты? — спросила Улла.

Элисабет покачала головой, волосы упали ей на лицо, она отвела их рукой, но ветер снова растрепал пряди.

— К нам в дом влез вор, — начала она, — и я его застала. Испугалась и ударила по голове бейсбольной битой. Он повалился, как бык, и теперь в больнице в Худдинге. Все еще не может говорить. Я так паршиво себя чувствую, не знаю, справлюсь ли…

Она начала рыдать, и Улла обняла ее:

— Го-о-осподи, что ты пережила!

— Врезала сукину сыну по черепу! — заявил Стаффан.

— Я его убить могла, если бы попала повыше! — Элисабет достала из сумочки пачку носовых платков, высморкалась. — Надо съездить в больницу, проведать его.

Я чувствовал, как кровь отлила от головы куда-то в пятки. Так бывает, когда резко встанешь: почти обморок.

— Зачем? — спросил Стаффан.

— Не езди, — посоветовала Улла. — Вдруг он тебя узнает и решит отомстить.

— Отомстить! Да он пошевелиться не может! Даже слово сказать! Просто лежит пластом. Может, инвалидом останется. Может, я жизнь человеку сломала.

— Да оклемается он, — утешала Улла. — Это ночью было?

Элисабет снова высморкалась.

— Я проспала. У нас наверху комната, где никто не живет. Вор залез под кровать, хотел забрать картины, которые спрятал там, когда неделю назад забрался к нам в дом.

Элисабет пустилась рассказывать, как все было, а я чувствовал, что ноги вот-вот подогнутся и я потеряю сознание. Упаду мешком да так и останусь лежать.

35

Оно приходит, как мутная вода сквозь дверные щели, оно тихо свистит в разбитых окнах. Оно подстерегает тебя на сиденье автобуса, оно ядовитыми испарениями поднимается, когда ты открываешь крышку унитаза, чтобы проблеваться. Оно перетягивает тебе горло, оно делает твои руки холодными как лед. Язык твой становится неповоротлив, и ты лишаешься речи. Оно приставляет нож к твоей коже, но крови нет. Оно побивает тебя камнями, но ты не падаешь. Ты идешь, расправив плечи, но в душе ты беспомощно присел на корточки.