Зимняя бухта - Валь Матс. Страница 47
Под вопросом я написал зеленой ручкой: «Хорст Вессель». Ответил правильно — Фалькберг оценила мой ответ по достоинству.
«Хорст». Смурф. Они называли его Хорст, «…немецкий нацист, убитый в 1930 году в уличной драке», прочитал я. Смурф. «Верфольфы». Запугивание. Они убьют Смурфа. А вину возложат на черномазых.
На улице снег, мороз. Я поехал домой, в Аспуд-ден, а потом сквозь снегопад добрался до Эольсхелля. Вот и жестяной сарай. Строение без окон, примерно десять на шесть метров. Сшитые вместе металлические листы на бетонной плите. Возле длинной стены — остов автомобиля. На двери табличка. «Мастерская Тёрна». Я обошел сарай. Дверь была заперта с толстого железного прута свисал амбарный замок. Я тронул его. Еще раз обошел сарай. Похоже, в крыше есть окошко, но без лестницы мне туда не залезть.
Я заглянул в раскуроченный автомобиль. Бутылка из-под вина, несколько газет. Руля нет. Приборной доски тоже, как и передних сидений. Задние сиденья на месте. В багажнике обнаружилась какая-то внушительная арматура. Я выбрал здоровенную железяку, которая доставала мне до подбородка.
Вернулся к сараю. Палка такая толстая, что я едва смог вставить ее в дужку замка, но у меня получилось. Я как следует нажал на железяку.
Замок сломался. Я поднял засов и вошел. Палку взял с собой, на всякий случай — вдруг там крысы.
В сарае было темно. Окошко в крыше занесло снегом, и я почти ничего не видел. Вдоль стены выстроились несколько стульев. На полу посредине — масляная печка. Маленькая, такой и труба не нужна. Я отыскал распределительный щит. Пробки выкручены. В дальнем углу деревянная стена с дверкой. Дверка была заперта, но я легко взломал ее железной палкой. Железный прут — ключ к успеху в этой жизни.
За дверкой оказалось еще темнее. Продвигался я почти на ощупь. Вот и печатный пресс, а в углу — кипа бумаги. На стене еще один щит. Я нажал выключатель, и загорелся свет, замигали люминесцентные лампы на потолке. И тут пресс ожил. Ту-тунг, загудел он. Ту-тунг, ту-тунг. Пресс был старый, еще чугунный. Я сунул в него лист бумаги из кипы. Бумага легла косо, но без помех вышла с другой стороны. Большие черные буквы. «Не забывай: ты — швед!» — восклицали они. Дальше было пустое место для фотографии. В черной рамке. Под рамкой: «Убит черномазыми. Ему было всего шестнадцать».
У меня пересохло во рту. Показалось, что снаружи донесся какой-то звук. Сунув листовку в карман, я вырубил электричество. Свет погас, пресс остановился. Я вернулся в сарай, держа свою железку наготове. Прежде чем выйти в снегопад, внимательно осмотрелся. То ли я увидел кого-то среди елок, то ли показалось. Сердце едва не выскакивало из груди, еще немного — и упадет в снег. К весне вороны найдут его. Я вышел на дорогу и направился к Аспуддену. Снегопад усиливался. Мои следы тут же заваливало. На подходе к бабушкиному подъезду я выбросил железку и бегом поднялся по лестнице.
Позвонил Смурфу. Трубку взял его отчим.
— Позови, пожалуйста, Смурфа, — попросил я. — Это Йон-Йон.
— Привет. Давно ты не объявлялся.
— Ну да, — сказал я. — Смурф дома?
— Уехал в Норрланд на каникулы.
— У тебя есть его телефон?
Отчим замялся, потом сказал:
— Он просил, чтобы мы никому не говорили, куда он уехал.
— Ну Сикстен, — попросил я, — уж мне-то…
— Н-ну… вы вроде как осенью раздружились?
— Это важно!
— Он вернется после Нового года. Дело наверняка может подождать.
Значит, Смурф прячется в Норрланде. У его матери там родня. Он говорил, но я забыл, где именно. Смурф бывал там в детстве. Питео? Лулео? Или Умео? Что же делать? Запустить объявление по радио? «Смурф, они ищут тебя. Возвращайся. Йон-Йон».
Нет, не годится. Он наверняка уехал, чтобы оторваться от них.
От «вервольфов».
Братья и сестры, скажите мне, что означает это слово!
Мне десять лет, может, одиннадцать; мама включает радио. Воскресенье, в воздухе разлита мелодия лиственниц, над лугом крик канюка.
«Но любовь из них больше» [35], — объявляет радиоголос.
«Это он про что?» — спрашиваю я.
Мама объясняет:
«На свете самое великое — любовь.
Вот что это значит».
Сестры и братья мои! Что же заключает в себе это слово — «любовь»?
На Рождество мы с бабушкой отправились к маме с Навозником — есть ветчину, макать хлеб в мясную подливу, раздавать и получать подарки. Навозник за завтраком уже принял на грудь и сейчас веселился, как массовик-затейник из телевизора. Появился Раймо с видеокамерой, которую мама с Навозником получат в подарок на Рождество.
*— Вот, спроси у Раймо, — предложила мама.
— Как получилось, что Рольфу перепало по черепу? — спросил я.
Раймо посмотрел на меня и откашлялся. Под двойным подбородком у него пылал красный галстук, слишком широкий. Темно-синяя рубашка туго натянулась на груди, пуговица вот-вот отлетит.
— Глупо все вышло, — начал он. — Мы прознали, что в Бромме кое-что намечается.
— Кое-что?
— Ну да. Бизнес. Вещи перевозить. Но нас кинули, и Рольфу пришлось дорого за это заплатить.
— Так оно и бывает, — заметила бабушка. — Некоторых Господь карает на месте.
— Там был не совсем Господь, — объяснил Раймо.
— А кто же?
— Да я, блин, не помню, — ответил Рольф. — Ничего не помню из того дня, помню только, что у нас было какое-то дело в Бромме. — Он выговорил слово быстро — «бромм!». — Еще там была какая-то девчонка.
Он засмеялся.
— Да, именно. У нас было дело в Бромме. Которое, попросту выражаясь, пошло к чертям. Но Рольф оклемался. — Раймо не сводил с меня глаз.
— Мне, наверное, положена ранняя пенсия, — засмеялся Рольф и хлопнул бабушку по спине. — Я почти ничего не помню, что было летом. Я не с тобой был в «Грёна Лунде»? — Он посмотрел на маму.
— Ну что ты, — ответила она. — Тебе, наверное, приснилось.
— Мне кажется, я помню… а, да ладно. Итак, добро пожаловать, досточтимые графы и бароны. Возьми креветку, Йон-Йон, мама их купила специально для тебя. Слышали историю про парня, который задумал сделать интервью с одним рыбаком с западного побережья, насчет креветок? Поехал он, значит, в Стрёмстад…
— Слышали, — сказала Лена.
— Креветкам не место на рождественском столе, — заметила бабушка.
— Но Йон-Йон их любит. Мне на день рождения подарили четыре специальные вилочки, ~ напомнила мама.
— Креветки и крабы — не одно и то же.
— Болваны-крабоманы. — Навозник хотел хлопнуть меня по спине, но я отодвинулся, и он потерял равновесие.
— Ну, садимся! Прошу к столу! — пригласила мама.
— Где же холодец? — закричал Навозник.
— Возьми же креветку, Йон-Йон. Только что из Норвегии.
— Сконе или Эстгёта? — спросил Навозник, держа по бутылке в каждой руке и посматривая на меня. Лоб у него уже вспотел.
— Сконе, — выбрал я.
— Не-ет, — сказала бабушка. — Ты же не любишь.
— Попробуй креветку, — увещевала мама.
— Да я их не люблю.
— В прошлое Рождество попалась горькая, — жаловалась бабушка.
— В прошлое Рождество, да! — завывал Навозник. — В прошлое Рождество. Это я помню. Слушайте! Слу-шай-те! Я вспомнил! Мне подарили коробку сигар. Раймо подарил! А теперь выпьем в честь Рождества. И чтобы проклятая зима скорее закончилась и никто бы не получил сосулькой по голове. Ура!
Все чокнулись и выпили. Рюмки запотели, потому что бутылку достали из морозилки. Вкус был отвратный, от спирта в животе образовался горячий шар.
— Слушай, Рольф, а что ты вообще помнишь? — спросил я.
— Прошлое Рождество, позапрошлое Рождество, я все эти чертовы Рождества помню. За тебя, крошка моя Лена, не сиди надутая. Рождество бывает только раз в году. Ну, за вас за всех. А теперь споем!
Когда мы перешли к подаркам, Раймо уже снял галстук и успел спеть «Вечер на Мьёрне» и «Наша страна» [36]. Навозник показывал фокусы — вытаскивал носовые платки у Лены из уха. Лена пыталась отстраниться, но Навозник все время оказывался рядом с ней. Когда мама ушла на кухню, Навозник и вовсе к Лене подсел. Бабушка захотела посмотреть телевизор. Сам я захмелел после двух рюмок водки и стакана крепкого пива; я хотел вызнать, много ли известно Навознику. Раймо же тогда несколько дней шушукался о чем-то с Навозником; что он ему говорил?