Месяц Аркашон - Тургенев Андрей. Страница 15

По переулку к нам мчался мотоциклист-хулиган (дежурное развлечение туземных балбесов: громко тарахтя, пронестись ночью мимо спящих окон земляков). Мне пришлось оперативным ползком очистить перекресток Отрицания.

Попка кричала «йес», прошлась колесом, Пьер улыбался и аплодировал. Даже Рыбак процедил снисходительное «оригинально». Хэнди спел Моцарта.

— Высылаю за тобой машину? — спросила Фея.

— Уже? — спросил я.

— Через 5 минут начнется завтра, — ответила Женщина-кенгуру.

И картинка в аттачменте — довольная Алька на фоне колеса обозрения с большими красными фургонами вместо обычных кабин. В Вене, недалеко от моих Задворок Европы.

Одно слово «Антуан» чего стоит, это первый ее «человек», обретший имя. А церковь! Никогда не представлял Альку в церкви! Стоит, переминается, хихикает на каждый аминь. Она отодвинулась от меня в свое приключение, и тут я разглядел, что она давно уже отодвинулась, просто мне не хотелось этого замечать. А она давно заняла спокойную клеточку в архиве моей души. Я представил душу в виде многоэтажного дома. Много окон, за каждым окном комната, в каждой комнате — что-то происходит. Вот комната Альки. Она сидит на подоконнике, свесив босую ногу на улицу. Курит джойнт, болтает чумазой пяткой. Мне не принадлежит и принадлежать не будет. Потому и пишет так откровенно, что не собирается принадлежать. Не половому соратнику пишет, а закадычному другу.

Впрочем, как знать. Однажды у нас был перерыв в два года. Тогда я тоже думал, что все кончилось. А потом опять началось.

Мне, в общем, и некогда было писать. Несколько дней после Танца Отрицания мы ожесточенно трахались. Время сделало круг и словно бы еще раз бороздило прошлый год, переписывало его на чистовик. Детали особо не разнились: девочка с котом, занавески, компьютер, вот только поднос с картинами неба, на котором нам приносили жратву и питье, сменился подносом с картинами моря. Природа, заигрывая с Королевой Аркашона, увела из города бабье лето. Мы бы его все равно пропустили. Нам кстати был дождь за окном. Затихать пост коитус, не разлепляя объятий, и слушать, как прекрасно шуршит дождь — листьями и по крыше. Неплохо бы вспоминать этот шорох в Последний Час.

Дождь похож на сон. Человек видит ночью войну или радугу, убегает от красавицы или догоняет чудовище, но все это — сон. В нем может вольготно расположиться сколько угодно мирозданий. Я целую Женщину-с-большими-ногами в сухие тонкие губы, я сплетаюсь с ней языками, я вхожу в ее огромное, под стать ногам, лоно и разжигаю, а потом тушу амбициозный пожар, и все это происходит на фоне мерного шелеста дождя. Кажется, что дождь идет по всему Глобусу: от макушки до макушки, от плюс+бесконечности до бесконечности-минус. Меридианы и параллели промокли и рвутся. Дождь везде и всегда. Карты могли лечь иначе, и на нашей планете всегда-везде бы лил дождь. Была бы у нас не Земля, а Планета Дождя. Мы бы и не думали, что бывает не так. И больше ценили редкие мгновения, когда удается согреться у слабого костра человечности.

Счет по дням 10:4 в пользу плохой погоды. «Эдельвейс», казавшийся в Ночь Мужских Шагов смертельной ловушкой, обернулся надежным кровом. Весь мир вокруг — в воде. Слоны жалобно трубят, орлы не вздымают тяжелые крыла, люди — до нитки. Все, кроме меня и Великолепной Вдовы.

Иногда, на пути в душ или к бару, или просто разминая суставы, мы — вместе или по одиночке — подходили к окну и смотрели на дождь. Цветы в парке Казино приникли к земле. Железный шар потерялся и грустит на песчаной дорожке. Иногда по парку пробегает служитель в тяжелом плаще защитного цвета. Из других живых существ мне однажды посчастливилось увидеть лишь Мориса. Он стоял у ограды виллы «Эдельвейс» под большим черным зонтом. В слепых неприятных очках. Неподвижный, как дерево. Смотрел на окна. Не на мои — на соседние. На окна Хозяйки.

— Хочешь, угадаю, зачем ты послала Мориса следить за мной в поезде? — спрашиваю я неожиданно для самого себя. И оборачиваюсь к постели. Женщина-кенгуру лежит на спине, раскидав руки и волосы. Ноги ее раздвинуты. В том же положении, в каком я их оставил минуту назад. По монументальным ляжкам течет-подсыхает сперма.

— Зачем же?

— Он от тебя без ума. Он счастлив тебе служить, он твой верный раб, и ты придумываешь для него поручения. Ты послала Мориса следить за мной, чтобы Морису было менее печально жить.

— Интересная версия.

— Только не говори снова, что он меня защищал. Это смешно. Что мне могло грозить?

— Хорошо, вот другая версия. Он должен был позвонить, подъезжая, и сказать, в каком ты вагоне. Чтобы водитель встретил тебя у вагона. Чтобы ты не бегал с чемоданом по перрону. Иди сюда скорее…

Это была уже, как минимум, третья Женщина-кенгуру. Первая — Суровая Заказчица и Строгая Хозяйка. Хищница, прибравшая к рукам Идеального Самца. Вторая — Ученица Фей. Студентка, изучающая эйдосы. Послушная девочка, собирающая виноград. А вот еще другая — просто ненасытное лоно. На самом деле третья была первой: именно в таком состоянии я застал ее год назад.

Конечно, я привык, что мои клиентки относятся к сексу с чрезмерным энтузиазмом. Для того, собственно, они меня и выписывают. Но Женщина-кенгуру была бедовее даже самых неудовлетворенных старух. Когда она заводилась, мир переворачивался тормашками вверх. Она хотела, хотела и хотела. Как механизм. То есть, если бы механизмы умели хотеть, они хотели бы именно так: с несгибаемой частотностью. Получала то, что хотела, и хотела снова. Я бы не сказал, что у этой женщины, выворачивающей лоно наизнанку навстречу чаемому лакомству, был, например, характер. Или какие-нибудь там взгляды на жизнь. Нет, она в те дни — как и прошлым летом — сводилась только к щели между ног и к роскошным подступам к щели. Просто какая-то аллегория похоти.