Вонгозеро. Живые люди (СИ) - Вагнер Яна. Страница 126

Лежа в темноте, я слушала ровное Серёжино дыхание и думала: ну и что. Ну и что. Даже если мы и в самом деле динозавры. Даже если мы действительно вымерли, и те, кто останется после нас, будут уже совсем другими и совершенно на нас не похожими. Ну и что, подумала я в последний раз и провалилась в сон.

На наше счастье, баня была невысокая; каждая стена ее была составлена всего из девятнадцати одинаковых обструганных брёвен, крест-накрест уложенных друг на друга. «Ерунда, – сказал мне Серёжа, – представь, что это конструктор, палочки, всё так просто, перепутать невозможно, подцепил, сбросил вниз, связал, перевёз». На деле же оказалось, что смёрзшиеся, плотно слежавшиеся венцы не желают разъединяться без сопротивления; что ни Мишка, ни папа не в состоянии поднять их; а когда под Лёней проломилась вторая по счету приставная лестница, которую прислоняли к торцу разбираемой стены, стало окончательно ясно, что снимать брёвна, расшатывая их, подцепляя палками, вытаскивая из вырубленных угловых чаш, могут только два человека – Серёжа и Андрей, остальные же способны только раскатывать их, сброшенные в снег, раскладывать по вырезанным на торцах номерам и увязывать веревками. На исходе третьего часа работы Андрей попал себе самодельной киянкой по руке, взвыл от боли и скатился вниз по хлипкой стремянке. «К чёрту, – сказал он, слизывая кровь с ободранных пальцев, – перерыв, Серёга, не могу больше. Так мы до лета не управимся».

Именно в этот момент появился маленький Лёха – щуплый, кривенький, и застенчиво скалясь железнозубым ртом, предложил свою помощь. «Ты давай-ко, отдохни», – сказал он, сильно óкая и глядя на длинного Андрея искоса, снизу вверх, а потом взлетел наверх по стремянке легко, словно жилистый камуфляжный муравей, зацепился коротенькой цепкой ногой за выступающий конец венца и завозился деловито, весело, застучал, упёрся плечиком, «ну чего ты? – крикнул он Серёже сверху, – подсоби давай». Серёжа послушно полез назад, и спустя минуту-две сверху посыпался мох, проложенный между венцами, и Лёха тоненько, протяжно, с наслаждением закричал, запел: «раааз-двааа-взялиии… аааащёооо – взялиии!»; почти сразу тяжелое длинное бревно поддалось, сдвинулось, – «пааааберегиииись!» – и упало с глухим стуком, нехотя, невысоко подпрыгнув несколько раз, как увесистый мяч для регби. Через какой-нибудь час количество брёвен, подготовленных к перевозке, почти удвоилось, и когда Серёжа взмолился, смеясь – «слушай, Энерджайзер, дай передохнуть-то», а его место снова занял Андрей, тщедушный Лёха, казалось, даже не запыхался; только узкие его щёки, заросшие неопрятной грязноватой щетиной, запылали свежим, радостным румянцем. «Мох, мох собирайте, – командовал Лёха сверху, – да вон хучь в машину сразу, не мочите только, чтоб сухой был!»

Чуть позже выяснилось, что в паре с Лёхой разбирать венцы может кто угодно – и юный Вова, прибежавший на шум с полным чайником горячего сладкого чая и добрых полчаса пританцовывавший внизу прежде, чем настала его очередь, и даже Мишка. Подгоняемые напевными Лёхиными мантрами «пошла-пошла-пошлааааа» и «взялииии!.. взялиииии!», все они будто проснулись, оттаяли и заработали нетерпеливо, скоро, жадно, и добрались до оконных коробок еще до темноты. Пластиковый кунг Андреева пикапа был к этому моменту почти доверху забит высушенным мумифицированным мхом. Заводить пикап раньше времени мы не стали, и бегая туда и обратно, не только протоптали широкую, щедро присыпанную мхом тропу от разбираемой бани до площадки с машинами, но умудрились даже почти не замёрзнуть, как будто и мороз, обязательный, привычный, ежедневный – сегодня решил отступить, дать нам передышку.

Анчутка показался только ближе к вечеру, когда начало темнеть. Вначале раздался рокот мотора, потом редеющий к краю ельник прорезал бледный расплывчатый луч света, и спустя минуту громыхающая одноглазая машина подъехала к бане, сделав, прежде, чем остановиться, последний лихой вираж и плюнув липкой снежной струёй в полуразобранную стену. С Анчуткиным появлением оба его товарища, как мне показалось, несколько погасли. Выбравшись из седла, он негромко подозвал Вову и всучил ему свой раздутый рюкзак – «ну-ка, прими», – скомандовал он, и Вова послушно подставил тощие плечи. Я подумала было, что внутри вторая порция ягод, собранных где-то в лесу, но в брезентовых недрах что-то глухо и тяжело зазвякало, а долговязая Вовина фигурка перекосилась и осела под этим загадочным грузом. Поймав мой любопытный взгляд, Анчутка весело, таинственно подмигнул мне, и оба скрылись в своей обжитой избе. Спустя мгновение за ними бочком ускользнул и Лёха, с сожалением воткнув деревянные инструменты в ближайший сугроб.

– Ну, что, пошли что ли? – сказал папа, когда мы остались одни. – Темнеет. Ещё один такой день – и всё, ребята, послезавтра повезём.

Свистнув пса, с энтузиазмом рыскавшего весь день в полузасыпанных снегом окрестностях изб, мы потянулись к озеру – уставшие, довольные, негромко переговариваясь и мечтая о горячем ужине. «Бруснику ещё перебрать бы», – бессильно говорила Наташа, спускаясь на лёд; «Успеем, – отмахнулась Ира на ходу, – сил нет». За нашими спинами раздался вдруг громкий, пронзительный свист. Я обернулась; расталкивая начинающиеся сумерки, от избы к нам быстро шагал Анчутка. В руках у него что-то было, какой-то крупный полукруглый предмет.

– Подождите, – сказала я.

Шагов с десяти уже можно было разобрать, что несёт он банку – стеклянную, трехлитровую, с обмотанным бумагой верхом. Вплотную он подходить не стал, а вместо этого с улыбкой остановился у самой кромки льда и принялся ждать, пока мы все до единого замолчим и посмотрим на него.

– Детишкам, – сказал он тогда и протянул банку вперёд, чтобы мы могли разглядеть. – Ягоду подсластить.

Внутри стеклянных стенок уютно дремало густое, желтое, и под нашими недоверчивыми взглядами банка словно вдруг засветилась изнутри.

– Неужели мёд? – быстро сказала Ира и шагнула к нему. – Валера, вы святой просто. Спасибо вам большое.

– Ты не против, хозяин? – всё так же улыбаясь, спросил Анчутка поверх её головы, слегка отступая назад, чтобы Ира не смогла дотянуться.

– Ну ладно тебе, – буркнул Лёня, опуская глаза, и только тогда банка скользнула, наконец, в Ирины протянутые руки.

– Дай-ка поглядеть, – попросил папа, когда мы отошли от берега метров на пятьсот. – Холодная какая, – удивился он, вертя банку в руках, приподнимая ее, заглядывая снизу сквозь вогнутое стеклянное дно.

– Я готов поклясться, – сказал он, наконец, – чем хотите, что этот мёд он привёз вот только что. На наших глазах. Они куда-то ездят за припасами, и вряд ли это место так уж далеко.

Пикап, четыре месяца простоявший на морозе, заводиться не захотел. Тяжеленный аккумулятор, хранившийся в тепле и безопасности под Наташиной кроватью, всё равно оказался безнадёжно мёртв. Пока папа с Серёжей откачивали из двух других машин оставшееся топливо (его набралось от силы литров восемь, неполная маленькая канистра), присмиревший Лёня с Анчуткой занялись прикуриванием наших уснувших автомобилей. Дребезжащий, раздолбанный УАЗ подогнали поближе, и через четверть часа и пикап, и «Лендкрузер» – Лёнина добровольная жертва – заурчали, закашляли и завелись.

Стоя возле уютно тарахтящего «Лендкрузера» («пускай помолотит, – щедро сказал Анчутка, успевший плеснуть в лендкрузеров бездонный бак немного дизеля из своих загадочных запасов, – погреется», – и любовно похлопал большую черную машину по капоту), я поймала себя на мысли, что звук работающего автомобильного мотора здесь, посреди безлюдной тайги, звучит дико и чужеродно. Что сами мы – выцветшие, истрепавшиеся, одичавшие, уже потеряли право на то, чтобы вставать на блестящие хромированные подножки, прикасаться обветренными ладонями к безупречной прохладной коже рулевого колеса. Что каждая голубоватая лампочка на приборной панели уже готова отвергнуть нас, обречённых неумытых дикарей, годящихся только для того, чтобы погружать рукава в ледяную воду, вытаскивая сети, и резать пальцы рыбьими плавниками.