Вонгозеро. Живые люди (СИ) - Вагнер Яна. Страница 40

— Ты же не станешь есть меня сейчас? — спросила я его; голос мой звучал хрипло и неузнаваемо. Пес не шевельнулся.

— Ты должен подождать, пока я не замерзну, — сказала я тогда, — слышишь? А пока даже не подходи ко мне. — Он стоял неподвижно и просто смотрел на меня, без любопытства, без злобы, как если бы я была каким-нибудь неодушевленным предметом, куском дерева или комком снега.

— Не подходи ко мне, — сказала я еще раз. Это было очень глупо — разговаривать сейчас вообще и тем более разговаривать с ним, но никого больше не было здесь — только я и он, и мне было холодно и очень, очень страшно.

— Знаешь, — сказала я, — если подумать, лучше ты вообще меня не ешь. Даже если я замерзну. Ладно? — Он нетерпеливо переступил с лапы на лапу — у него были большие, массивные лапы с длинными темными когтями, как у волка, только покрытые светлой, завивающейся кольцами шерстью.

— Они будут меня искать, — сказала я, стараясь смотреть ему в глаза, — и если ты… мы же не знаем, кто из них меня найдет, понимаешь? — Он сделал шаг в мою сторону и замер.

— Иди отсюда, — попросила я его, — не мешай мне.

Если он будет здесь стоять, я не засну, подумала я, и мне все время будет так же холодно, а я почти уже не могу этого выносить, надо прогнать его, закричать или бросить что-нибудь тяжелое.

— Уходи. — Я попыталась крикнуть, но получился скорее шепот, слабый и неубедительный, я подняла руку с фонариком и махнула в его сторону — он прищурился, но не отошел. — Уходи, ну пожалуйста, мне и так трудно, если бы ты знал, как мне холодно, я сейчас не выдержу и побегу обратно, а мне обязательно нужно тут остаться, уходи. — Я почувствовала, как слезы — злые, беспомощные, удивительно горячие, бегут по моим щекам, и тогда он подошел совсем близко и нагнулся ко мне — не лизнул, не укусил, а просто придвинул ко мне свою крупную лохматую голову и жарко дохнул мне в лицо.

— Черт, — сказала я, — черт, черт, черт, — и бессильно стукнула кулаком по снегу. — Я знаю, что не смогу этого сделать. Я даже этого сделать не смогу, — и зажмурилась, чтобы слезы перестали течь, и встала, и пошла по колее назад, к дому, светя себе под ноги фонариком.

Пес пошел за мной.

То, что я не умру, мы поняли не сразу — следующие несколько дней и ночей слились и перемешались в моей памяти, превратившись в нескончаемый муторный сон, в котором жар сменялся ознобом, а жажда — дурнотой; были моменты, когда потолок и стены снова надвигались на меня, как в ту ночь на чердаке, и казалось, что стоит мне только закрыть глаза, как комната, в которой я лежу, немедленно сожмется, съежится до микроскопических размеров и раздавит меня, но были и другие — когда вещи вновь оказывались на своих местах, страх сменялся сонным безразличием, и я просто лежала с открытыми глазами, рассматривая застежку спального мешка возле своей щеки или деревянный мусор на полу возле печки.

Одно я знала точно — Сережа оказался в одной со мной комнате намного раньше, чем мы поняли, что я не умру; я просто однажды открыла глаза — и увидела, что он сидит рядом со мной на кровати, одной рукой поддерживая мою голову, а другой прижимая к моим губам кружку с водой. Маски на нем не было — но ни я, ни он больше не заговаривали об осторожности, отчасти потому еще, что теперь в этом не было уже никакого смысла; все время, пока я была уверена, что умираю, — и потом, когда уже стало ясно, что этого не случится, — я думала об одном и том же: оба мы — и я, и Сережа — в какой-то момент приняли решение, только решения эти были совершенно разными — он снял маску и вошел в комнату, а я вернулась в дом и позволила ему это сделать.

Именно поэтому через три дня, когда жар, мучивший меня больше всего, неожиданно начал спадать и я впервые смогла сесть на кровати и сама взять в руки чашку, я не задала ему ни одного вопроса, я просто не смогла, потому что если бы я спросила его о чем-нибудь, если бы я просто заговорила с ним — о чем угодно — в эти первые несколько часов, когда мы поняли, что я не умру, я бы обязательно произнесла это вслух; именно поэтому все время, пока он сидел рядом со мной на кровати, то и дело поправляя мне подушку, и смотрел на меня, пока он говорил — нет температуры, Анька, ты выздоравливаешь, Анька, ты не умрешь, Анька, я говорил тебе, что ты не умрешь, пока он улыбался, и вскакивал, и ходил по комнате, и снова садился рядом и трогал руками мой лоб — все это время я просто сидела, прислонившись к спинке кровати, прихлебывала горячий чай и не говорила ни слова, и старалась не встречаться с ним взглядом, а потом кто-то поскребся в дверь снаружи, и Сережа сказал, Анька, к тебе гости, ты не помнишь, наверное, ты сама его впустила той ночью, и теперь он все время приходит и лежит в твоей комнате, иногда исчезает куда-то на несколько часов, но обязательно возвращается, я даже калитку теперь не закрываю, и тогда я повернула голову и увидела его — шкура у него была действительно совершенно желтая, как у льва, и глаза у него были тоже желтые — светлые, как янтарь; мне казалось, у собаки не может быть таких глаз. Он просто вошел в комнату и сел на пороге, очень прямо, аккуратно подобрав под себя лапы, и стал смотреть на меня этими желтыми глазами, и я тоже смотрела на него, долго, до тех пор, пока не поняла, что могу теперь разговаривать.

Мы так и не узнали, что это было — вирус, смертельный для стольких людей и почему-то пощадивший меня, или просто последствия стресса, нескольких бессонных ночей и переохлаждения, — и поэтому в следующие два дня по-прежнему никто не приходил, даже Мишка, я сама ему не позволила бы, я снова могла принимать такие решения теперь — когда я знала, что не умру.

В эти дни мы часами сидели с Сережей у огня — он перенес мою кровать в центральную комнату, туда, где стояла большая печь, и молчали — словно два столетних старика, проживших бок о бок столько времени, что им уже совершенно нечего сказать друг другу. Это было настолько непохоже на нас прежних — пожалуй, столько тишины между нами не возникало ни разу за все время, пока мы были вместе, что иногда я или он заводили разговор о чем-нибудь малозначащем, о какой-нибудь ерунде, просто для того, чтобы не молчать больше; это были странные разговоры, со множеством неловких пауз и неуклюжих попыток резко сменить тему, потому что о чем бы мы ни заговорили сейчас, когда у нас появилось много времени друг для друга и никуда не нужно было торопиться, рано или поздно мы натыкались на одну и ту же стену — глухую и непроницаемую, заставлявшую нас сбиваться на полуслове и отводить глаза. Оказалось, мы совершенно не готовы еще вспоминать ни о жизни, которую мы оставили позади и к которой уже не могли вернуться, ни о людях, которых мы знали в этой нашей прежней жизни; наверное, поэтому нам обоим хотелось, чтобы это вынужденное затворничество, в котором мы оказались, эта пауза, возникшая в середине пути, которую никто из нас не предвидел, поскорее закончились.

Иногда снаружи раздавался стук в дверь, и Сережа, накинув куртку, выглядывал на улицу. Приходил папа, иногда — Мишка, но на веранду ни один из них не поднимался, они разговаривали с Сережей через стекло. Они рассказывали новости, за которые мы оба были им очень благодарны — и не потому даже, что эти новости были так уж важны для нас, а просто потому, что эти их неожиданные визиты давали нам хоть какую-то пищу для разговоров; вернувшись в дом, Сережа говорил, улыбаясь: «Ну и родственнички у нас с тобой, Анька, — кто бы мог подумать, школьник и профессор математики, ты не поверишь, они сколотили банду и повскрывали все окрестные дома, влезли в чей-то погреб и утащили оттуда годовой запас варенья, консервы какие-то, керосин, даже бензопилу где-то нашли», — я была уверена, что ему самому до смерти хотелось поучаствовать в этих набегах, заняться каким-нибудь делом вместо того, чтобы сидеть несколько дней возле моей постели, в темном и душном чужом доме, но прежде, чем я успевала предложить ему это, он принимался чистить ружья, топить печку или готовить еду. Что бы он ни делал, я старалась не выпускать его из виду; «ты спи, Анька, тебе нужно много спать», говорил он, поднимая на меня глаза, но в эти несколько дней я спала неглубоко, урывками, словно боялась проснуться и обнаружить, что я осталась одна, что его нет со мной.