Вонгозеро. Живые люди (СИ) - Вагнер Яна. Страница 70

Слух вернулся ко мне уже после, когда мы с ревом рванули с места, взметнув клубы снежной пыли из-под колес прямо в лицо бегущим за нами по темной дороге людям и едва не столкнувшись с Лендкрузером, в последний момент успевшим увернуться — замешкавшись на секунду, он пристроился позади, и мы помчались вперед на максимально возможной скорости, и только тогда я услышала сразу все: и лай, и невнятные вопли наших преследователей, и голос Андрея из динамика, беспомощно повторяющий: «Ребята! Что там у вас, ребята? Что там?» Пикап мы догнали уже на выезде из города — он стоял с включенным двигателем прямо посреди дороги; стоило нам показаться из-за поворота, он немедленно тронулся, но нам все равно пришлось изрядно замедлиться — тяжелый, под завязку забитый прицеп, не позволивший пикапу ни развернуться, ни сдать задом, мешал ему ехать быстро. Убедившись, что мы едем за ним, Андрей наконец умолк и освободил эфир — и тогда немедленно заговорил папа.

— Какого черта, — начал он. — Какого, мать твою, черта. Ты вообще представляешь себе, как это могло для нас закончиться, ты, бойскаут хренов?..

Сережа не отвечал.

— …если бы у них оказалось с собой хоть что-нибудь огнестрельное! Хоть что-нибудь! Один выстрел! Один! — заорал папа. — Кому нужно это сраное геройство! У тебя жена в машине! Ребенок! Солярки сто литров в багажнике!

Сережа молчал. На самом деле он даже не повернул головы, словно вообще не слышал ни слова, словно он был один в салоне; держась за руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой, и лицо его, едва освещенное тусклыми габаритными огнями прицепа, было отстраненное и сосредоточенное, как у человека, который забыл что-то очень важное и теперь изо всех сил пытается вспомнить. Потом он протянул руку и, не глядя, скрутил звук на рации почти до самого минимума, превратив разгневанную папину речь в еле слышное кваканье, которое, впрочем, буквально через несколько минут захлебнулось и стихло, и тогда в машине наступила тишина, в которой стало слышно, как скрипят амортизаторы перегруженного прицепа, как хлопает по крыше застывший на морозе кусок целлофановой пленки и как прерывисто дышит пес на заднем сиденье.

— Нет, ничего не чувствую, — сказал он наконец и покачал головой. — Я все думал, когда же это случится. С самого начала я все время думал — рано или поздно мне придется это сделать. Понимаешь, Анька? Рано или поздно мне придется убить кого-нибудь. Я же убил его, да? — Интонация у него была вопросительная, но он так и не обернулся, как будто говорил сам с собой, и поэтому я ничего не ответила — никто не ответил.

— Я боялся, что не смогу, — сказал он тогда. — Хотя нет, я знал, что смогу, если будет нужно, но я все время думал, что потом, после этого… знаешь, как они всегда говорят в фильмах, ты всегда будешь помнить человека, которого ты убил первым, ты никогда уже не будешь прежним… знаешь, да? — И хотя он по-прежнему не смотрел на меня, в этот раз я все-таки кивнула, просто осторожно опустила подбородок вниз, а затем снова подняла его.

— Только я почему-то ничего не чувствую, — проговорил он с каким-то мучительным удивлением, — вообще ничего. Как будто я выстрелил в тире. Я выстрелил — он упал. Всех делов. Потом они побежали, мы поехали, и я все думал — вот, вот сейчас оно меня догонит, и, я не знаю, нам придется остановить машину, может быть, меня стошнит, что там делают люди в таких ситуациях? У меня даже сердце не стучит чаще, черт побери. Что со мной такое, Анька? Что я за человек такой? — И тут он, наконец, посмотрел на меня, а я посмотрела на него. И еще посмотрела. И потом сказала твердо — так твердо, насколько могла:

— Ты хороший человек. Слышишь? Ты хороший. Просто мы теперь действительно как в тире, наверное. Вся эта дорога, вся эта планета сейчас как один огромный чертов тир.

Доктор заговорил не сразу — уже осталась далеко позади беззащитная больница и страшная толпа снаружи, уже скрылся из вида весь этот маленький город, больной, напуганный и опасный, и дорога снова сделалась безлюдна и спокойна — а он все сидел молча, неловко скорчившись на заднем сиденье. Места сзади было совсем мало — с трудом успокоив пса, Мишка старательно отодвинулся как можно дальше от доктора, чтобы позволить ему устроиться поудобнее, но тот, казалось, не заметил ни Мишкиных стараний, ни пустого теперь пространства между ними, и продолжал сидеть все в той же напряженной позе, не пошевелившись ни разу с момента, когда, задыхаясь, ворвался в машину. Наконец он вздохнул и поднял голову:

— Я должен поблагодарить вас, — сказал он негромко, — судя по всему, вы спасли мне жизнь.

Не говоря ни слова, Сережа кивнул.

— Нет, послушайте, — сказал тогда доктор, — я действительно очень вам благодарен. Если бы не вы… — Его фраза повисла в воздухе так же, как предыдущая, и какое-то время он продолжал смотреть Сереже в затылок, настойчиво и тревожно; видно было, что ему отчаянно нужно услышать что-нибудь в ответ — что угодно, а я смотрела на него и мучительно пыталась подобрать какие-нибудь ободряющие слова, я хотела сказать что-то вроде «не волнуйтесь, уже все позади» или «главное, что вы живы», но потом я вспомнила Колю, неподвижно лежащего на снегу, его открытые глаза и нелепую сигарету за ухом, и не сказала ничего.

— Не понимаю, — заговорил он снова и, сморщившись, потер лоб рукой, — никак не могу понять, как же так вышло… мы были их последней надеждой, понимаете?.. им пришлось ждать три недели, и они… в общем, они думали, что мы уже не вернемся. Что никто не придет. А когда мы все-таки приехали, они… Представьте себе, — перебил он сам себя и, поскольку Сережа по-прежнему не реагировал, обернулся к Мишке и схватил его за плечо, — представьте себе, что вы ждете помощи. Долго, несколько недель. И все вокруг умирают. А вы ждете. И может быть, вы тоже уже больны, или болен кто-то из ваших близких, ваш ребенок, например. Или мама. Понимаете?

Мишка испуганно кивнул, и доктор сразу же перестал трясти его, убрал руки и снова как-то весь съежился, мрачно уставившись в пол.

— Это я виноват, — сказал он, помолчав, — я пытался им объяснить, но мне не хотелось сразу лишать их надежды, и я сказал — лекарство. Я надеялся, они выслушают меня, я объяснил бы им, что это не вакцина, что оно скорее всего не поможет совсем, во всяком случае заболевшим оно точно уже не поможет… я должен был сказать иначе, — проговорил он с отчаянием в голосе и ударил себя сжатым кулаком по колену, а затем снова поднял глаза — теперь он смотрел на меня. — Я должен был остаться, — сказал он, — они все теперь умрут. Они в любом случае умерли бы, конечно, но я знаю, как облегчить… а теперь это некому будет сделать. Я виноват.

— Они убили бы вас, — вдруг сказал Сережа, и голос у него звучал глухо и неприязненно, — они убили Колю и убили бы вас, а потом еще немного поубивали бы друг друга, и только потом уже прочитали бы инструкцию и поняли, что это ваше лекарство им не поможет.

— Да, Коля, — тихо сказал доктор и снова поднял руку — зажмурившись, он еще раз с силой потер лоб и какое-то время сидел молча, не отнимая руки от лица, а потом вдруг выпрямился и подался вперед, и заговорил — быстро, с напором: — Только, пожалуйста, не думайте о них плохо. Многих из них я знаю… знал лично, они обычные люди и ни за что бы так не поступили, если бы… просто почти все они были уже больны, понимаете?..

Надо как-то остановить его, подумала я, надо быстро остановить его, чтобы он ничего больше не говорил, потому что никому из нас — а особенно Сереже — эти оправдания не нужны, нам не нужно ничего этого знать — кем они были, эти люди, как их звали, потому что если он сейчас все это нам расскажет, мы не сможем больше думать, что Сережа выстрелил в бессмысленное, опасное животное, а не в человека. Не в человека. Вероятно, доктору эта мысль тоже пришла в голову — с опозданием, но пришла, потому что он вдруг сбился буквально на полуслове и замолчал, уставившись в окно, на белые замороженные деревья, медленно, словно верстовые столбы, проплывавшие мимо.