Город Мертвых Талантов (СИ) - Ворон Белла. Страница 35

Еще утром все было скучным, душным и ненужным.

И вдруг — это чувство золотистой пыльцы возле сердца! Это она вспомнила о нем, позвала! И он все бросил, сорвался, вызвав неудовольствие и подозрение у Саши. Да какое там подозрение — сразу догадалась! Соображает она, конечно, отлично, но недалекая, как все люди. А ее манера смотреть с насмешкой… как же бесит этот взгляд! Разве девчонка, выросшая у мамы под крылышком может понять… То, что дает ему Цинцинолла даже близко нельзя сравнить с той ерундой, о которой она думает. Да и не только она, никто не поймет — ни муза, ни человек, ни драгоценный.

” Для этого надо родиться мной… “ — с горечью думал Савва, — “надо быть выброшенным собственной матерью, как досадная помеха.”

Музы не бросают своих детей — никто не захочет по доброй воле избавиться от драгоценного. Драгоценный — сам по себе счастье, редкий, щедрый дар. Наверное с ним что-то не так, если его мать предпочла избавиться от него, подбросить в Музеон и остаться там, рядом с человеком. Гордый, самолюбивый мальчик читал это, как ему казалось, на лицах окружающих. С ними-то все было в порядке. Их матери-музы гордились ими, обожали их. А его никто не любил по-настоящему. Его игрой восхищались, его ценили, но всегда, как ему казалось, с оттенком высокомерия.

“ Что-то с этим мальчиком не так…” — так ему виделось, так он чувствовал. Стыд. Горечь. Печаль. С них началось его осознавание себя. И жизнь его была бы совсем невыносимой, если бы не Цинцинолла.

Когда тоска подступала угрожающе близко, уничтожала звуки, цвета и запахи, он переносился мыслями в их первый день, точку отсчета его настоящей жизни. Он был ярким, тот день, много ярче, чем сегодняшний.

Савва закрывал глаза — и слышал жужжание насекомых, похожее на настройку инструментов в оркестровой яме, вздохи ветра, шорох травы. Пыльца мазала ему пальцы и одежду, он чувствовал запах луга — свежий и душный одновременно. А на языке он ощущал нежно-сладкую точку — капельку меда из розовой трубочки клевера.

И себя он мог увидеть — вот он идет бродить, подальше от снисходительной, прохладной доброты. Идет на луг, на озеро, в лес, хотя Карл Иванович строго-настрого ему запрещает гулять в лесу и возле озера. Он бродит и слушает — шорох листьев, стрекотание кузнечиков, шуршание песка под ногами. Его крупные, чуть оттопыренные уши невероятно чутки — даже звук падения лепестка летним днем, или парения снежных хлопьев зимней ночью могут они уловить. Савва очень любил снежную музыку, она напоминала ему тихий, нестройный перезвон далеких колокольчиков.

Иногда он доставал из кармана пан-флейту — подарок Карла Ивановича. Он всегда носил ее в кармане, скрипку ведь не потащишь с собой! А флейта маленькая, легкая — то, что надо. Он пытался подыграть тому, что слышал. Вплести осторожный, тихий узор там, где это не нарушило бы гармонию. Иногда получалась мелодия. Вернувшись домой, он повторял эту мелодию для Карла Иваныча. Конечно, это было совсем не то. Все равно, что плоскими, непослушными словами пересказать чудесный сон. Но Карл Иваныч был серьезен, слушал внимательно, просил повторить то же самое на скрипке, на рояле… Савва повторял — ему было все равно на чем играть.

Карл Иваныч его хвалил, гордость светилась в его взгляде. Все вокруг знали, что Савва — гениальный музыкант. Ему это было немножко приятно, но даже восторг и признание не могли заглушить тоски. Она отравляла любую мысль, любое переживание, ничто приятное или веселое не захватывало его целиком. И улыбка не задерживалась дольше пары секунд на его бледном, непроницаемом лице, и темные, бархатные глаза оставались печальны.

И вот однажды, бродя по лугу, весь уйдя в звуки, он услышал нечто необычное — чье-то дыхание. Услышал так отчетливо, что вздрогнул и обернулся — ему показалось, кто-то подкрался и встал за спиной. Но он был один. Ветерок лениво пошевеливал траву и огромные белые маки, вдалеке темнел лес. Никого вокруг. И все же он слышал дыхание — легкое, ровное, нежное. Он пытался понять, откуда плывет звук, и не мог. Звук был повсюду. Казалось, дышит небо, земля, пространство.

Тихо, медленно, боясь спугнуть наваждение, он вытянул из кармана флейту, поднес к губам и отдал ей свое затаенное дыхание. Оно скользнуло сквозь флейту и сплелось с тем, неземным. Он снова вздохнул, и снова…

И с каждым вздохом отступала, таяла тоска. Ему казалось, он выдыхает свою печаль и вдыхает радость и свет.

Неподалеку заволновалась трава. Савва очнулся, опустил флейту. Бледноволосая девушка приподнялась среди цветов и травы и посмотрела на него. Конечно, это была муза — полупрозрачные локоны, особое свечение кожи, глаза, словно наполненные озерной водой — ни люди, ни драгоценные не бывают такими. Но Савва никогда не видел ее в городе. И ничего более прекрасного он не видел.

— Это ты играл?

— Я…

— Сыграй еще…

Он поднес к губам флейту и выдохнул в нее все, что переполняло его. Он слышал себя и понимал, что никогда еще его флейта не звучала так.

И муза запела в унисон с его флейтой, почти не размыкая губ. Казалось звук исходит от ее волос, глаз, даже от ее тени, и обвивается вокруг его мелодии.

Савва не мог бы сказать, сколько это продолжалось, но когда он, обессиленный, опустил флейту, и растаял последний отзвук волшебного голоса музы, он услышал то, чего не слышал никогда — абсолютную тишину. Ветер, трава, жуки, цветы и птицы — все замерло, затихло.

Он был оглушен тишиной. И незнакомым до этой минуты чувством — его душа была до краев наполнена радостью. Ни капли тоски не осталось в ней. Он улыбался.

— Кто ты? — спросила муза.

— Я… Савва. — он не знал, что еще сказать. И улыбка мешала. Муза провела рукой по его голове, растрепала волосы, слегка коснулась огромного уха.

— Шелковый… — чуть улыбнулась она и добавила тихо — драгоценный…

Он опустил глаза.

— Приходи еще. — она поднялась на ноги, светлые кудри закрыли ее до колен, их подхватил очнувшийся ветер, бросил легкую прядь ему в лицо.

— Я — Цинцинолла, — сказала она, обернувшись. Направилась к лесу и исчезла в его тени.

С тех пор он приходил каждый день на их место, и начинал играть, и появлялась Цинцинолла и пела вместе с его флейтой. Он жил ради этих минут.

Иногда она пропадала на несколько дней, и он томился неизвестностью, бродил по лугу, мучил свою флейту, злился — все было не то, все не так. И тоска возвращалась и душила его. Он понимал — только рядом с Цинциноллой живет его радость и расцветает его дар. Но настал день, когда он узнал, кто она такая, узнал ее историю.

Пария… Муза, помимо своей воли разрушающая таланты. Сначала он испугался. Потом свыкся с этой мыслью, сам удивляясь, насколько быстро. Впрочем, удивляться нечему.

Что проку в таланте, если он не приносит радости?

Значит ему нечего терять и бояться нечего. В этом он был уверен, так же, как и в том, что его жизнь лишена смысла без Цинциноллы. И он готов был на все, лишь бы не расставаться с ней никогда.

***

Вот и город позади. Савва приостановился перевести дух. Если забрать сейчас чуть вправо от дороги, можно будет обогнуть дом Клары и выскочить из леса совсем недалеко от их места. Тогда его точно никто не увидит. Нельзя, чтобы кто-то узнал. Малейшее подозрение может привести к катастрофе.

Он сошел с дорожки. Любой знает — в лесу, среди болотного мха ты в безопасности только на дорожке. Сошел с нее — все, что угодно может с тобой случиться. Но не было на свете силы, которая могла бы его сейчас удержать. Он ступил в мягкий пружинящий мох. “Не в первый раз, справлюсь, повезет!”

Он благополучно прошел пару десятков шагов, когда что-то стукнуло его по голове, и еловая шишка мягко плюхнулась ему под ноги. Он потер темечко, поднял голову.

Невермор. Сидит на ветке прямо над ним, смотрит пристально и хитро. Каркнул пару раз, растопыривая крылья и вытягивая шею. Савва обошел дерево стороной, не выпуская из вида ворона, но тот и не думал следовать за ним. Савва благополучно миновал дерево, опустил взгляд, и чуть не свалился в мох — перед ним стояло существо маленького роста, с чудовищно неправильной головой, поросшей серой шерстью вперемешку с древесным лишайником. Хухлик. Савва замер. Хухлики никогда не появляются просто так, без веской причины. Они трусливы и осторожны. И только если посулить им какую-нибудь мзду, хоть кусок засохшего сыра — они согласятся на что угодно.