Минутку, пожалуйста (ЛП) - Доуз Эми. Страница 47

Как я раньше не задумывался о таком?

Леннон что-то бормочет во сне, и Линси хихикает. Я поворачиваюсь и встречаюсь с карими глазами, искрящимися весельем в темноте гостиной, освещенной лишь экраном телевизора.

— Она что-то сказала о братьях Джонас?

Линси кивает, прикрывая рот ладонью, чтобы не засмеяться.

— Когда ты ходил за пиццей, девочки спорили о том, на кого из братьев Джонас ты больше всего похож.

— Почему?

Линси пожимает плечами.

— Наверное, потому, что ты им нравишься.

— Мне они тоже нравятся, — отвечаю я и убираю прядь светлых волос с лица Леннон. — Мне приходилось общаться с очень капризными детьми, эти определенно на них не похожи.

— Тогда будь осторожен, потому что, думаю, ты очень нравишься Леннон, — вставляет Линси, поджимая губы. — Она учится в средней школе и совершенно помешана на мальчиках. Она сказала, что ты, вне всякого сомнения, похож на самого горячего из братьев Джонас.

Я морщу нос.

— А кто из них самый горячий?

Она пожимает плечами.

— Понятия не имею… я слушаю кантри.

— Я в курсе, — отвечаю я с нежной улыбкой.

Линси наклоняет голову и смотрит на меня.

— Сегодня ты хорошо себя вел с девочками. Немного резковат, но без дерьмового ворчания, и, думаю, они хорошо тебя восприняли.

Я поджимаю губы и кривлюсь.

— Это, вроде как, мое обычное поведение.

— Я поняла это по нашей первой встрече в кафетерии. — Живот Линси сотрясается от тихого смеха, отчего Клэр прижимается к нему теснее. Линси устраивается поудобнее и вопросительно смотрит на меня. — Так вот каким ты был, когда работал с детьми в Балтиморе? — В ее глазах видна тревога, и она задерживает дыхание, ожидая моей реакции.

Я глубоко вздыхаю, жалея, что не могу избежать этого разговора. Учитывая, что сейчас на мне спит ребенок, вскакивать и убегать было бы очень драматично. И, возможно, если я немного поделюсь с Линси, она перестанет быть такой любопытной.

— Я был довольно резок со своими маленькими пациентами. Но только потому, что не считал, что с ними надо обращаться как с детьми. Они имели дело с тяжелыми, взрослыми проблемами и заслуживали, чтобы к ним относились как к взрослым. Мне это казалось правильным.

Поджав губы, Линси кивает и тихо слушает.

— И я никогда не покровительствовал им, — заявляю я, в мельчайших подробностях вспоминая стольких пациентов, и как часть персонала больницы сюсюкалась с ними. Это сводило меня с ума. — К тому времени, как эти дети попадали ко мне, они уже достаточно натерпелись, чтобы не нуждаться в телячьих нежностях и прочей чепухе.

Уголок губ Линси приподнимается в полуулыбке.

— Уверена, они любили тебя за это.

Леннон шевелится у меня на коленях, ее рука выскальзывает из-под пледа. Утром я заметил на ее предплечье шрам, но ничего не сказал.

— Почему у Леннон шрам от венозного катетера на плече? — спрашиваю я напряженным голосом.

Линси застывает на своей стороне дивана, ее глаза опускаются на племянницу и в них сверкают слезы.

— Надо было догадаться, что ты заметишь.

Я хмурюсь, ожидая ответа.

Линси тяжело вздыхает.

— В семь лет Леннон диагностировали тяжелую форму апластической анемии (прим.: апластическая анемия — патологическое поражение клеток костного мозга, на фоне которого нарушается процесс кроветворения).

Я напрягаюсь всем телом, мгновенно понимая, что означает этот диагноз.

— Черт, — бормочу я.

Она жует губу и смотрит на экран телевизора, на ее лице пляшут отблески кадров мультфильма.

— После колледжа я работала в реабилитационной клинике, сестра позвонила мне, рыдая. Сказала, что Леннон увезли на «скорой», потому что в школе у нее без всякой причины пошла изо рта кровь, и что «скорая» направляет ее в Денвер для дальнейшего обследования. На тот момент мы знали лишь то, что анализы выявили у нее раковые клетки, и если не начать лечение как можно быстрее, то мы можем потерять Леннон.

Знакомое чувство давит на меня от нахлынувших воспоминаний о работе в больнице Джона Хопкинса.

— После биопсии костного мозга нам сказали, что это апластическая анемия и совместимых доноров костного мозга нет. Так что вся наша семья прошла тесты. К счастью, я оказалась полностью совместимой.

Я смотрю на Линси, от нее волнами исходит волнение, когда она рассказывает о болезненных воспоминаниях. Медленно вытаскиваю руку из-под Леннон и глажу Линси по плечу. Не уверен, так я утешаю ее или себя, но когда наши взгляды встречаются, чувствую между нами большую связь, чем когда-либо.

С точки зрения временного отрезка, трагедия Линси, вероятно, довольно близко совпадает с моей. При мысли об этом у меня сжимается сердце. Моя боль — ее боль. Боль сестры и родителей. И особенно Леннон, которая в тот момент была ровесницей Джулиана.

Когда лечишь больных детей, учишься эмоционально абстрагироваться ради собственного выживания. Это называется «профессиональная отстраненность», когда ты полностью подавляешь свою естественную реакцию испытывать боль за страдающего пациента, и, по сути, винишь саму болезнь или лечение. Легче винить что-то, чем кого-то.

Проблема в том, что иногда ты оступаешься. Иногда чувствуешь слишком много или опускаешь защиту. Иногда твой пациент — сын твоего лучшего друга, который обратился к тебе, потому что верил, что в твоих силах спасти его. И ты уверен, что у тебя есть ответы, но из-за личного характера этих отношений теряешь бдительность и подвергаешь себя риску упустить что-то.

Линси слабо улыбается мне.

— Леннон сейчас чувствует себя прекрасно, но, как ты знаешь, с этой болезнью она будет иметь дело всю жизнь. И она не сдается. После того, как ей стало лучше, прошло немало времени, прежде чем она вышла из полной изоляции, она отказывалась участвовать в школьных мероприятиях и не хотела разговаривать с родителями. Я была единственной, кому она доверяла, и боль, которую она испытывала из-за того, что не могла чувствовать себя нормальным ребенком, стала для нее суровым испытанием.

Я киваю, глядя на Линси, тем временем так много вещей встает на свои места.

— Это из-за Леннон ты вернулась в колледж, чтобы получить степень по детской психологии?

Линси кивает и смотрит на племянницу, по ее щеке скатывается слезинка.

— Мой опыт общения с ней и ее болезнью лег в основу моей диссертации. Я мало что могла для нее сделать, когда она переживала все эмоции больного ребенка. Ей нужно было нечто большее, чем просто еще один взрослый, который разговаривал бы с ней. Ей нужно было быть рядом с другими детьми, которые имели дело с проблемами, взрослыми проблемами, как ты сказал, происходящими в теле ребенка, чтобы она чувствовала себя менее одинокой, понимаешь?

Боль в груди распространяется, когда я смотрю на женщину, которая продолжает удивлять меня своей непоколебимой готовностью просто… жить. Она такая храбрая, сильная и уязвимая, что не знаю, смог бы я стать когда-нибудь таким. От этого трудно отвести взгляд.

Я касаюсь щеки Линси, проводя подушечкой большого пальца по влажному следу, оставленному слезами.

— Ты ведь из-за Леннон хочешь открыть собственную клинику?

Она кивает и неуверенно улыбается.

— Те времена были такими страшными для нее и всех нас. Я считаю, что открытие такой клиники, какую хочу открыть я, поможет стольким детям и семьям.

Я долго смотрю в ее карие глаза, поражаясь тому, что из всех женщин, с кем у меня мог быть ребенок, этой женщиной стала именно она.

— Джонс, ты единственная в своем роде, ты в курсе?

Она выдыхает через нос и пытается отшутиться от моих слов:

— Это хорошо или плохо?

— Хорошо. — Я пригвождаю ее серьезным взглядом. — Потому что ты не закрываешься от своих страхов. Они толкают тебя вперед.

Все веселье с ее лица исчезает, когда наши взгляды встречаются. Я наклоняюсь над двумя спящими девочками и притягиваю Линси ближе, чтобы прижаться губами к ее губам. Мне нужно это прикосновение. Нужен этот момент. Нужно почувствовать все, чем сейчас обладает Линси, — доброту, оптимизм, свет. Она — олицетворение надежды. Знак того, что в этом мире есть люди с открытыми душами и открытыми умами, каждый день рискующие своим сердцем и живущие, чтобы рассказать людям свою историю. Линси Джонс — это все, кем я хотел бы стать.