Фабрика офицеров - Кирст Ганс Гельмут. Страница 111

Во время такой войны человек учится понимать людей, знакомится с ними. В любом углу тебя подстерегает какой-нибудь монстр, этакое чудовище в форме человека: сумасшедший начальник, возомнивший себя черт знает кем; жалкий трус, какой-нибудь безмозглый идеалист или же какой-нибудь слюнтяй-полководец! Ну их всех к чертовой матери!

И я как бы потерял ориентировку, я перестал воспринимать факты и события такими, какими их следовало воспринимать. Моя голова раскалывалась на части, а глаза закрывались сами собой, помимо моей воли. Вдруг кто-то пробормотал у меня под ухом мое имя, и я с трудом заставил себя открыть глаза. Голова моя кружилась, батарея винных бутылок, стоявших передо мной на столе, казалось, пустилась в пляс, а вместе с бутылками танцевали и блики скупого освещения.

И вдруг сквозь шум и кутерьму, сквозь изгородь пустых бутылок, я, несмотря на скупое освещение, увидел софу, на которой лежала девушка. Я видел ее полуоткрытый рот, из уголков которого текла слюна, видел ее бурно вздымающуюся грудь, которая, как мне казалось, приближалась ко мне. На самом же деле оказалось, что мои коллеги бросили на меня шутки ради голую девушку. Однако мне было настолько плохо, что меня начало выворачивать наизнанку: попросту говоря, я был сильно пьян. Ну и посмеялись же они тогда надо мной!

Готлиб Дегерсвайлер симпатизировал мне и потому старался держаться ко мне поближе. Поскольку ему сильно не везло с женщинами, я иногда помогал ему в этом, что имело свои преимущества, так как Готлиб служил в полевой жандармерии и имел друзей в роте пекарей и мясников. Тогда он устраивал лично для меня импровизированные представления, чтобы немного развлечь.

Металлическая бляха, висевшая на его груди, красноречиво свидетельствовавшая, что он является законным представителем полевой жандармерии, раскачивалась на цепочке, когда Готлиб вырывал из рук офицера портфель, который тот нес. Офицер в свою очередь пытался вырвать портфель из рук Готлиба, но не тут-то было, так как тот держал его крепко: как-никак он находился при исполнении своих прямых служебных обязанностей. Офицер начинал было протестовать, но Готлиб грубо обрывал его:

— Закрой свое хайло, дружище!

Портфель оказывался запертым, и Готлиб требовал от офицера ключ, чтобы открыть портфель, но офицер ключа не давал. Тогда Готлиб ловко открывал портфель штыком. В нем оказывались сигареты и консервы. То и другое числилось в списке запрещенных вещей.

— Все это я конфискую, а вас арестовываю! — объявлял Готлиб ошеломленному офицеру.

Женщину, которую я, собственно, отбил у одного майора, звали Марита Шифере. Сделать это оказалось для меня не так трудно, так как майор был пожилым, уставшим мужчиной, а в жилах Мариты буквально кипела кровь. Она была так же безудержна в любви, как сама война, и послушна, словно солдат-новобранец. Она принимала любую позу, какую я ей приказывал. Мне было достаточно пошевелить пальцем, чтобы свалить ее на бок. Я навещал ее днем, в любой час ночи, ранним утром. Мне было достаточно сказать одно-единственное слово: «Сейчас!» — и она беспрекословно делала то, что я ей говорил. Я чувствовал, что она нужна мне, нужна потому, что я как бы самоутверждался с ней. Да и сама она не могла себя вести иначе, так как ее желание всегда сливалось с моим требованием, а мое желание становилось ее желанием. Таков уж, видать, этот мир.

Однако спустя некоторое время настал день, когда Марита Шифере воспротивилась моей воли, и я снова передал ее майору, который был настолько растроган этим моим поступком, что пожелал во что бы то ни стало отблагодарить меня за это. Он буквально светился от счастья. С его помощью я стал кандидатом в офицеры.

25. Ошибочный расчет

— Отвратительный парень, — убежденно сказал фенрих Хохбауэр, глядя на обер-лейтенанта Крафта, стоявшего на том месте в аудитории, где положено стоять преподавателю. Точнее говоря, эти слова Хохбауэр даже не сказал, а так тихо прошептал, что их не смогли расслышать даже те, кто находился близко от него. Однако, как бы там ни было, он все же сказал то, что он думал.

И сказал он это, поскольку узнал, что обер-лейтенант Крафт отнюдь не является его другом и доброжелателем. Правда, у него не было особо веских доказательств, чтобы прийти к такому выводу, однако Хохбауэр хотя и не без труда, но все же дошел до этого. Теперь же он был уверен в этом и мысленно решил сделать для себя окончательные выводы.

Хохбауэр продолжал придерживаться принципа нападать на тех людей, которые не являлись его друзьями. Он думал так: «Затруднения и препятствия встречаются в жизни на каждом шагу, и тот, кто хочет победить, должен уметь постоять за себя».

Хохбауэр знал, что дерьмо обычно старается раздавить героя и уничтожить его. Святой Георгий, поражающий согласно легенде своим копьем дракона, был, несмотря на свое мифическое происхождение, любимым героем Хохбауэра, только его личные драконы носили чужие, свойственные иудеям черты: они либо взирали вокруг себя с лживой христианской кротостью, либо препятствовали настоящему прогрессу с крестьянско-варварской хитростью, как, например, этот обер-лейтенант Крафт.

— Подонок! — прошептал Хохбауэр себе под нос.

— Господа, — произнес обер-лейтенант Крафт, подняв целую кипу исписанных листков бумаги, — я только что поручил вам в порядке тренировки написать соболезнование по поводу смерти моей кузины. Вот здесь ваши труды! И я должен вам сказать, что вы не только удивили меня, но и превзошли мои самые смелые ожидания.

Фенрихи, сидевшие позади Хохбауэра, глупо захихикали, а некоторые даже что-то промычали, так по крайней мере показалось Хохбауэру, который в душе считал, что вокруг него отнюдь не так уж и мало различных скотов. Он был в этом прямо-таки убежден, исключение составляли совсем немногие, и именно эти немногие, по его оценке, и являлись исключительными людьми. Себя он причислял к их числу. Однако это накладывало на него и определенные обязанности: подминать под себя слабых, оттеснять обыденное, устранять препятствия.

«Однако обер-лейтенант Крафт, — думал дальше Хохбауэр, — для меня больше чем обычное препятствие — он опасен». И чем дальше Хохбауэр наблюдал за своим офицером-воспитателем, тем тверже убеждался в этом. Одно только появление его в аудитории красноречиво свидетельствовало о том, насколько он неэлегантен, по-крестьянски неуклюж, с плохими манерами! В нем не было заметно ни тени той строгой грации, которая обычно свидетельствует о внутренней силе, никаких следов качеств, которыми обычно обладали представители господствующей военной элиты, никаких следов классической, чисто выбритой красоты. Самый заурядный солдафон, и не больше.

— Я должен с удовлетворением признать, — продолжал тем временем обер-лейтенант Крафт, подмигнув, — что меня глубоко тронуло живое соболезнование моего учебного отделения, высказанное по столь печальному для меня случаю. Именно поэтому я позволю себе процитировать вам несколько наиболее удачных мест из ваших сочинений. Так, например, фенрих Бергер не ограничился моими данными, он купил свежий номер газеты и, познакомившись с опубликованными там некрологами, написал буквально следующее: «Ознакомившись с некрологом в газете, я по-настоящему понял, уважаемый господин Крафт, какую тяжелую утрату вы понесли».

Фенрихи громко рассмеялись. Хохбауэр обернулся и с презрением посмотрел на них.

«Выходит, этот обер-лейтенант Крафт не кто иной, как типичный элемент разложения! — невольно подумал Хохбауэр. — Ничто свежее, созидательное ему не свойственно. Ему явно не хватает традиционной серьезности. А уж чувства святой ответственности за извечные ценности германской нации у него нет и в помине. Вот он каков! В душе этого Крафта живут одни извращения, короче говоря, все то, что смело можно назвать чуждым германской расе. Вполне возможно, что его мозг отравлен идеями иудаизма!»

— А вот фенрих Меслер, — продолжал Крафт, отыскав написанное Меслером, — в своем, так сказать, сочинении, раскрыв передо мной свою сердечную тайну, прямо-таки удивил меня, написав следующие строки: «Тяжело потрясенный известием о кончине Вашей кузины, которую мы все так глубоко любили и уважали, я долго и тщетно старался найти в себе подходящие слова, чтобы…» И так далее. Последнее замечание очень меткое, что же касается написанного другими фенрихами, то я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас старался с помощью лести установить со мной фамильярные отношения с целью облегчения своей учебы и службы посредством такого дешевого приема.