Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей. Страница 10

«Мой фюрер! Из агитационных материалов, распространяемых германским командованием на территории т. н. Ленинграда, следует вывод, что Вами принято решение сохранить этот населенный пункт на карте планеты. Осмелюсь усомниться в дальновидности такого решения. Построенный русским царем как „окно в Европу“, город оказался в действительности пародией на Европу, оскорблением всего, что так дорого нам в тысячелетней цивилизации. Великие творения гениальных зодчих обращаются в туманные тени подлинной архитектуры в раме здешнего болезненного пейзажа. В роскошных дворцах царит самая отвратительная азиатчина. Высокий дух оборачивается исконным российским смрадом. Тоскливая мистика „столицы на болоте“ даже в образованном человеке вызывает суеверный страх, что кривое зеркало способно губительно повлиять на оригинал.

Действительно, если это и „окно“, то именно сквозь него в Европу просачивается атмосфера тысячелетнего рабства, красная бунтарская зараза, изуверское язычество, переименованное здесь в атеизм, варварство, едва припорошенное пудрой заимствованной и грубо исковерканной культурности.

Мой фюрер, Ленинград следует стереть с лица земли. Город-обезьяна должен быть уничтожен!

Рекомендации. Следует прекратить выматывающие армию и уносящие тысячи жизней верных сынов вермахта попытки штурмовать пункт, а все силы сосредоточить на ужесточении артиллеристских обстрелов и бомбардировок. Разумно создание диверсионных групп особого назначения, которые, проникнув в город, могли бы обеспечить уничтожение важнейших объектов на местности. Идея пустить по Восточному морю в Неву сокрушительную волну, способную вызвать губительное наводнение, может показаться безумием; не исключено, однако, что выдающиеся ученые Рейха смогут решить эту дерзновенную задачу».

Перечитал донесение несколько раз. Поправил «творения» на «шедевры». Подумал, как подписаться. Принципиал? Джокер? Просто Четырехпалый? Четырехпалый — хорошее агентурное имя. Внушает. Сильнее воздействие.

Но если донесение перехватят? Рискованно. Проверят почерк всех четырехпалых: хана. Вряд ли перехватят, конечно. И сколько, интересно, в Ленинграде четырехпалых? Лично он не только в Ленинграде — нигде ни одного не встречал. Кроме себя.

Четырехпалый (он все же состорожничал, подписался Джокером) вздохнул, свернул лист в трубку, засунул в бутылку. Крепко впихнул пробку. Зажег свечу и долго капал на пробку парафином. Четыре ровно капли растеклись по столу: знак?

Переподписаться Четырехпалым? Или Четырехруким? Нет, решено, Джокер.

Схоронил бутылку под плащом, дошел до Фонтанки, спустился к воде. По Неве, сквозь створ Прачечного моста, медленно проплыл ощеперенный пулеметами катерок «Красный». Белого цвета.

Могут, вообще, и перехватить. Хорошо ли продумано? Пока бутылка плывет по Неве, могут засечь с любого такого «Красного».

Ну, риск так или иначе. Что же за игра без риска.

Бросил бутылку в воду. Мягкого пути, бутылка.

Тридцать два раза раскаялся на обратном пути. Что за идиот. Почерк все же, почерк. На пишмашине надо в следующий раз написать. Если пронесет. А если не пронесет? Пронесет, пронесет! Пишмашины все учтены, но это как-нибудь… Это — как-нибудь.

Зачем Ким навострился на Троицкое поле — и сам не смог бы убедительно объяснить. Назло Патрикеевне, которая заявила, что там все сгнило? Все сгнило, а он вот найдет: не зелени, так что-то другое полезное. Оружие! И передаст его Красной армии. Взял, короче, Бинома и поехал.

В трамвае были как семечки в подсолнухе, Бином забился подлавку, чтоб не пихали, Ким удачно пристроился сидя, у заделанного фанерой окна. Какой-то нахал с металлическим зубом, воровского вида, в бушлате без пуговиц, прямо на задней площадке закурил козью ногу. Так и вонял, пока на него не прикрикнул высокий военный, втиснувшийся перед Литейным мостом. Рядом шептались, что у Кирова карточка большая, красного цвета и равна десяти рабочим. Ну уж десяти! Папа говорил, что у Кирова и других вождей повышенные литерные карточки, и что это разумно и справедливо, потому что от их решений и действий зависит судьба всех без исключения ленинградцев. Вожди всегда должны быть в силе, это верно. Но десять пайков: это ведь даже по новым нормам четыре килограмма хлеба в день, если от рабочей считать! Даже Кирову столько не съесть!

Ким задумался, вот бы найти такую красную карточку. Можно бы жить припеваючи и самим, и с Варенькой бы хватило поделиться, а остаток менять на рынке на витамины и шоколад.

В очереди еще как-то мелькнул шопотом слух, что у Кирова есть «наложницы», которых кормят конфетами доотвалу: Ким смысл наложниц представлял примерно: это явная была ложь, конечно, если он правильно представлял.

Трамвай грохотал по мосту, когда заскулила сирена. Тревога! Трамвай остановился у Финбана, прямо у дверей встретили милиционеры и загнали всех пассажиров в щель. Торчали там почти, может, час, Бином выл как-то слишком, жутковато, а потом Ким вспоминал, что с предчувствием выл. Дождь накрапывал, бомбы рвались где-то близко. Когда прозвучал отбой, стало уже смеркаться, Ким подумал, что лучше вернуться, но гордость не позволяла, а вернее то, что называется шилом в заднице. Загадал, вдруг бомбежкой порвало трамвайные провода, тогда — домой. Нет, не порвало. Трамвай потрясся дальше, и Ким в нем. Короче, пока добрались до места, стало просто темно. Если что интересного и таило в себе поле, искать надо при свете дня. Дождь перестал, но не сильно легче от этого. И Бином продолжал ныть. Слякоти по колено, воздух сырющий, мокрый запах Невы.

Ругая себя последними словами, Ким ретировался. У первых же домов перед ним выросло три пацана с кривыми харями, наподобие как у того в трамвае. Фабзайцы в форменных курточках и картузах. Их последние годы много понавезли в Ленинград в новые училища, распихали по общежитиям. Фабзайцы и до войны вечно ходили голодные и опасные, а теперь, по слухам, именно они все больше промышляют грабежами по хлебным очередям.

— Ну шта, шкет? — лениво произнес тот из них, что покрупнее, с боевым фингалом. — Втюхался? Показывай, что в карманах!

Сказал: в карманАх, а не в кармАнах. Мелко сплюнул. Глянул на тихо рычащего Бинома: старый мокрый кабыз-дох, не опасный.

В кармане у Кима был, в общем, свинцовый кастет, отлитый персонально для него Колькой Жадобиным. Ким, несмотря на несолидный росточек, пацаном был крепким, резким, а главное — отчаянным. И успел уже научиться на улице, что в стычках часто побеждает не сила, а смелость.

Один из фабзайцев — мельче Кима, съежившийся, глазки хлоп-хлоп, не в счет. Значит, двое на двое, Бинома считая. Другие два покрепче Кима, но если атаковать первым…

— Ча, язык проглатил, дура? — чуть распевно спросил третий, что сбоку стоял.

Услышав про проглоченный язык, Ким вспомнил, что Арвиль рассказывал ему про самураев, и — уверовал в победу.

Ким вмазал первому кастетом в переносицу, тот икнул, чуть осел, Ким вмазал вторично. Мелкий, как и предполагалось, отскочил трусом, но в руках у третьего сверкнуло лезвие. Бином сцепился с ним, Ким — на подмогу, покатились кубарем два мальчика и собака. Ким от кубаря отлетел тут же, сшиб поднимающегося первого, еще раз попал в него кастетом: тот побежал, трус мелкий еще раньше побежал.

Тот, что с ножом, стряхнул Бинома, размахнулся было на Кима, но передумал и присоединился к товарищам. Бином хрипел, Ким наклонился, руки сразу стали липкие.

Помочь было нечем, Бином хрипел страшно, как адский механизм, а не существо, но не долго. Оставаться копать опасно, вдруг фабзайцы вернуться с подмогой, и нечем копать. Нести пса в куртке — тяжело, и столько крови. Бросать невозможно. Это же свой Бином. Руки тряслись.

Два офицера-балтийца встретились в переулке, откуда-то и лопата нашлась, помогли похоронить. На трамвай проводили. Лебеда такая с капустными листьями.

Пока нет достойной разнарядки от райкома, Варенька снарядилась в выходной в госпиталь, упросила дядю Юру взять на черновую работу. Носила горшки, еду раздавала, помогала санитарке Насте при перевязке: много всего. Бойцы разные: молодые, старые, сильно раненые и средне, хмурые и веселые, но многие спрашивали одно: