Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей. Страница 31

Патрикеевна смотрела в пакет, нюхала.

— Хорошая мука. Странно.

— Чего ж странного? За отличную бранзулетку!

— Ты бы ее высыпала куда, — перебила Патрикеевна. — Вот на «Ленправду».

— Зачем?

— Ну высыпь, высыпь…

Патрикеевна сама взяла да высыпала. На портрет героя, без пиетета. Нагнулась носом, пальцами потерла. Резюмировала:

— Мел.

— Пардон? — не сообразила Генриетта Давыдовна.

— Пардон-мардон! Мел, как в школе у тебя. Только тертый. Сверху мука, вот здесь, по краю я насыпала… Грамм двести, может. Пользуйся. А дальше мел.

— Как же это может? — возмущенно, но еще не растерянно, спросила Генриетта Давыдовна. — Инпоссибль! Не может!

— Да все оно может. Надули тебя, как Сидорову козу…

В тот день Генриетта Давыдовна никого себе в комнату не пустила, слезы не проронила, сидела допоздна, жгла керосин, заполняла контурную карту.

План «Д» при ближайшем рассмотрении предстал сущей прорвой. С какой ниточки потянуть, непонятно. Человека, отвечающего за план в Смольном, в природе не оказалось. Не назначили. Раньше это послужило бы поводом к большому делу о саботаже, к лакомой аппаратной схватке: прежние начальники Большого Дома со Смольным неизбежно конфликтовали, лизали лапы своим вертикальным вождям в Москве. Но война плюс личная дружба Кирыча с Рацкевичем сделали партийцев и службистов в первую голову ленинградцами. Жаловаться не на кого и некому.

Хорошо, приказ о немедленной отчетности по выполнению неприятного плана за подписью Рацкевича (и, увы, за его Арбузова тоже подписью, он бы своих автографов поменьше предпочел оставлять) первой же ночью был доставлен в районные отделы Н.К.В.Д. для дальнейшей курьерской развозки по всем объектам… Но насколько быстро приказ засеяли в три тысячи точек?

Первые отчеты с объектов прибыли уже днем, пара десятков, негусто, но ведь и прошло полсуток с момента приказа. К следующему вечеру — еще четыре сотни отчетов… Много или мало? Из трех-то тысяч.

Насколько сведения есть — и будут — правдивы? На каждое предприятие предполагается в чрезвычайном режиме проверяющий: где его взять?

Арбузов прикинул в столбик на обратной стороне немецкой листовки с поучительными видами красавца-Парижа (башня Эйфеля, барышни в юбках-ротондах) и разрушенной Варшавы (просто развалины, а что Варшава — написано лишь): десять проверок в сутки на человека максимум, итого триста человеко-суток, чтобы уложиться в неделю, нужно сорок с лишним людей, да не просто людей-людишек, а специалистов. Налицо их трое или же четверо. Москва хоть завтра готова прислать хоть бочку специалистов. Но козла, по словам Рацкевича, в огород, по словам Кирыча, пускать нельзя. Значит — брать с фронта. А брать с фронта… Это ж не с полки.

Нависала полночь, давно выпить хотелось, но нельзя.

Отчеты о готовности оказались скорее отчетами о неготовности, кишели цыфрами нехваток тротила, зарядов, подпаливателей, аммонала и кувалд: и кто все это и где возьмет?

План «Д», если резюмировать, вряд ли был выполним, что не успокаивало. Сколько-то голов за неподготовку покатятся под крыльцо, а его, Арбузова, голова, на данный момент крайняя.

Московскому выскочке отвалились изобретения, а не будь его — достались бы изобретения ему, Арбузову, к гадалке не ходи. А «Д» чертов — кому-то другому. И Ульяне он — не «Д», а москвичок — понравился, кажется, слишком, сероглазый шайтан.

Некто «совершенно секретный», план «Д» составлявший, хорошо, видать, знал, что исполнять не ему.

Закатал подлянку едва не по телефонной книге. В списке приговоренных и мебельная фабрика «Кариатида» (вот уж стратегический объект!), и Арсенал (откуда все годные к употреблению антикварные пушки-ядра еще про Ворошилове вытащили и в первых же боях похоронили), и какой-то мутный институт психоанализа на Петроградской, о котором Арбузов вообще ноль сведений обнаружил (разве психоанализ не осудили давно как лженауку?), и зачем-то Дом радио (а просто студии мало взорвать?).

По хорошему, список бы перетряхнуть, добрую половину вычеркнуть, взрывчатку и прочие снасти оттуда — куда не хватает, но как перетряхивать? На глазок? Под свою ответственность? Вычеркнешь психоанализ, а окажется, что там полный чердак оружия нового поколения…

Заглянул на огонек Здренко, непонятно оживленный, взбаламученный.

— А! — выкрикнул. — Ленинградцы! Каковы?! А!

— Что еще с ленинградцами? — устало отвлекся Арбузов.

— Да две лимитчицы со швейного общежития, хе-хе… В конец опустившиеся. На что посягнули! Пришли в очаг, представились тетями мальчика одного… — Здренко сверился с бумажкой. — Сережи Осипова четырех с половиной лет! Забрали его, следовательно…

— Зачем?

— Зачем?! Хе-хе! Да сожрать! Людоедки! — Здренко замахал коротенькими руками.

— Так лимитчицы, а ты говоришь — ленинградцы… — вяло возразил Арбузов.

— Да не они ленинградцы! Они… хрен их знает откуда. Внешние пассажирки, понаехавшие. Ты дальше слушай!

— Ну?

— Хе-хе… Мать пришла, нету Сергея Осипова! Увели! Она не будь растяпой, хе-хе, сразу к нам… это рядом все, в Гагаринской. Боевая баба, Сергей в нее пошел! Подняла наш наряд, двойной выставить заставила, слышишь, с двумя собаками, уговорила, на психологию давила. Требовала просто!

— Кого уговорила-то?

— Да меня, меня… хе-хе… Я в дежурке как раз оказался.

— И что — успели?

— А то! В Моховой, тут же, обе собаки к одной квартире, дверь заперта. Мы — ломать!

— Постой! — вздернулся Арбузов. — Ты сам с нарядом ходил?

— Да говорю же, бой-баба! Надавила так на психологию… на собак даже воздействовала! Муж у нее коммунист, на фронте, хе-хе…

— Спасли парня-то?

— Спасли, скажешь! Сам себя спас! Мы ворвались, они в дальней комнате, он связанный, они с ножом, он в крови…. А отбивается! И отбился, представь! От двух… убийц! Отбился! Хе-хе… В таком возрасте! Живой, из сознания вышел потом, правда, но жить будет. Мы его в нашу больницу… Я только оттуда!

— Впрямь удивительно, — покачал головой Арбузов.

— Сын коммуниста! Надо, считаю, и об этом на митингах, в радио! Героизм — он не только на фронте! Жаль — запретная тема.

Круглый Здренко подпрыгивал от возбуждения, как подстреленный воздушный шар.

— Сами и запретили, на кого пенять, — заметил Арбузов. — Ты Рацкевичу подскажи, пусть с Кирычем потолкует… Фил Филыч, ты вот мне бы помог. Вот фабрика «Кариатида» — знаешь такую?

Велик соблазн, проиграв сильному, отыграться на слабых (высечь уборщицу, вставить заму, поломать пополам канарейку, которую лелеяли телеграфистки в смольнинской аппаратной БОДО). Этот соблазн Киров в себе придушил, зато ударился в обжорство.

Дыра, пробитая в жизни, требовала восполнения.

Отобрали одно — взять хоть другое.

Забросать зияющую пропасть котлетами, засыпать туманные рвы салатами, залить пустоту коньяком. Припоршить черную беспроглядную неизвестность згами жареной картошки и соленых грибов.

А то, что вокруг, в радиусе пусть не вытянутой руки, но пистолетного выстрела тысячи земляков умирали от голода, придавало жратве пикантную мифологичность, остроту ритуального танца на самом краешке света, земного диска, человечьего бытия.

Ел, как убивал, как палач казнит, кровавые брызги летели. Урчал, рыгал, перемалывал мощными челюстями мозговые кости. Соратники в Смольном этаж его обходили, когда ел, дома жена с кухаркой прятались, как мыши, на черной лестнице.

После еды тяжко заваливался на диван, личный врач подскакивал с уколом наготове, щупал пульс, зоб.

Впрямь ли можно от еды лопнуть? Баснописец Крылов, говорят, от обжорства скочурился, лиса и виноград эдакий, ворона, фаршированная сыром.

Но вот именно — лопнуть? С брызгами? Как античный герой, разлететься в созвездие, чтобы не из чего было чучелу учинить.

В тот день, когда в трамвай на Невском снаряд угодил и шестьдесят человек умертвил махом, к вечеру, Киров понял, что предел достигнут.