Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей. Страница 40

— Основательно вы устроились. Для духа-то. Странно даже.

— Эт почему? — вскинулся Викентий Порфирьевич.

— Ну дух… что-то эфемерное.

— Неправда твоя, господин офицер. Дух — то, что место хранит и, соответственно, всячески его в соответствии с ситуацией приоблагораживает. И насчет эфемерности путаете: это человек эфемерен. Был и сплыл. Убил друг друга на войне, или там под электричку. Сегодня имеет капризы, а завтра в могилке бай-бай. А духи вечны.

— Вы же, впрочем, место это под человечий комфорт приспособили!

— Правильно, по ситуации. Довелось такое обличье — чего же в нем, прозябать? В прошлый раз зайцем я был, так норы рыл образцовые, лучшие по территории нынешней Ленобласти. Настоящие зайцы завидовали! Так что выкладывайте, выкладывайте, чего принесли. Ага! Вот это дело. И от водки не откажусь, и от сала. Чай заваривается уже. А это что? Ого-го, маслины. Это не я, а ты недурно устроился, господин офицер.

— Так вы сами, Викентий Порфирьевич, изволили заметить, что я не совсем человек. Органы — тоже что-то вроде духов. Как бы парим над другими людьми.

— Есть немного, но ты сам сказал — «вроде» да «как бы». Сами же себя истребляете в большей степени, нежели… парите над. А мы своих — храним мягко и бережно, как елочную игрушку.

— А людьми, стало быть, недовольны вы, что мы сюда заселились?

— Да как тебе сказать, — улыбнулся в бороду загадочный постоялец. — Не то чтобы недовольны… Места эти, господин офицер, это такая зона смерти. Смерть тут… ну, на манер полезного ископаемого. Хранится на непредвиденный случай, если в какой другой зоне Земли вдруг не достанет.

— Смерти не достанет? Вот уж чего…

— Ее, голубушки. Мало ли как повернется. Запас, как говорится, карман не тянет. И здесь, значит, пестуем мы ее и бережем. А что вы пришли, да сначала тыщи жизней на стройку угрохали, а теперь миллионы на войну — оно нам на руку. Пропитывается землица смертями!

— Удобряете вроде как?

— Вроде того.

Максим выпивал чаще и быстрее глоссолала.

Вспомнил видение на Марсовом, как втягиваются в вечную дыру разнознаменные колонны.

— Но и меру знать нужно. Знать, то есть, невозможно ее, в цыфрах не исчисляется, но по всему — подзадержались вы тут. Четверть тысячелетия, пора и честь знать. Смерти — ей ведь не только пища, ей и пустота иногда нужна. Чтобы настоялась, знаешь, на пустоте, как водка на травах…

— То есть желаете вы, граждане духи, чтобы люди исчезли, чтобы ушел город в болото, а над седыми камышами только памятник бы высился Медленному всаднику? Как в пророчестве. Оставите памятник-то?

Это скорее его, Максима, таково желание было. А чего, эффектно.

— Против города-то мы особо ничего не имеем, — пожал плечами Викентий Порфирьевич. — Город-призрак — вполне подходяще. Смерти нравится, полагаем. Пусть будет, только без вас. Ты лучше вот что скажи — главного вашего убирать не собираешься?

— Кого? — не сразу понял Максим.

— Кирова-секретаря. Главный уйдет — и остальные потянутся. А? Бритвой по горлу… Или бомбу в чай. А?

Глоссолал приблизился близко-близко, в глаза заглянул, а у самого глоссолала вблизи глаза оказались не черные, как издалека, а белые и пустые, как вот точно у бабы с косой.

— А вы, Викентий Порфирьевич, провокатор, — улыбнулся Максим.

— Чья бы мычала.

— С чего вы взяли?

— А справедливо представляется мне так про тебя, товарищ господин офицер. Я ж дух. Чую.

115

— Пильщика в созвездиях нету! — опровергла Генриетта Давыдовна. — Там делом вообще мало кто занят: возничий с волопасом да художник со скульптором. Ну еще можно стрельца присчитать. Пятеро всего. А остальное — единороги всякие да козероги. Муха есть.

— Муха? — засмеялась Варенька.

— Муха. И Насос.

— А Водолей, — вспомнила Варенька, — не занят делом? Просто так воду льет?

— Не знаю, — растерялась Генриетта Давыдовна. — Надо выведать.

— Может еще не открыли Пильщика? — предположила Варенька. — Правильное было бы созвездие.

— Официально все звезды разделены и названы. Забыла уже астрономию? Ну-ка — сколько всего созвездий?

— Семьдесят семь! — припомнила Варенька.

— Тройка тебе! С маленьким плюсом. Восемьдесят восемь!

— Но ведь можно было иначе звезды на созвездия распределить? — сообразила Варенька.

— Хорошо, четверка с минусом. Можно, конечно… Но… зачем?

— Чтобы Пильщик был. И Рыбак. Вместо Мухи. И Врач. Врача ведь нету?

— Нету.

— Безобразие!

— По Врачу согласна…

— И Учителя нет!

— А как ты его изобразишь?

— С глобусом, Генриетта Давыдовна.

— Глобус на созвездии, Варюша, это перебор…

116

Большинство ленинградцев ходило по улицам ссутулившись не только лишь из истощения сил и постоянного перепуга, но еще и смотрели, не лежит ли что полезное на земле. Карточка, например, или папироса.

Пялились в землю все, но находили — немногие. Патрикеевна относилась к тем, кто находил. Карточек пока не свезло, но папиросы — по штуке — трижды, однажды упаковку аспирина, однажды небольшую шоколадку «Сириус», а еще однажды — 100 рублей. И еще однажды красивую пуговицу с цветком: реализовать ее было затруднительно, но красота и сама по себе дело не последнее. Улучшает настроение, а заодно и здоровье.

Ну, варежку еще днями нашла: хорошую, но одну, без пары.

Тянулись же находки к Патрикеевне не только за цепкость зрения, хотя и не без того. Главная же причина: Патрикеевна уверена была, что ей находки положены. Потому что рыскала она по улицам много и нешуточную на уличные рысканья делала ставку.

Хотя, конечно, продуктивнее искать в карманах граждан, а не на мостовых.

Смертника Патрикеевна распознавала почти безошибочно и без особой логики. Не по походке, не по носу белому, не по взору пустому или по запаху, а скорее так, без всего, распознавала да и весь сказ.

Сегодня час уже пасла она даму в бывшем богатом, а ныне разнаистрепанном красном пальто с воротником из очень бывшей лисы.

Дама, обнаруженная в Коломенской, долго петляла бесцельно безлюдными переулками и была, казалось бы, уже того… не на сносях, а вот ровно категорически наоборот. Едва-едва шлепнется. Но не шлепнулась. Выбрела на Лиговку, Патрикеевна забеспокоилась. Тут народу много, не зажируешь.

Дама, к счастью, скоро свернула в Свечной и почти сразу присела у сохранившихся ворот разбомбленного дома, около вазы-урны, и тут же на миг словно подпрыгнула всеми членами, как марионетка. И застыла.

Патрикеевна метнулась к добыче, примкнулась. Одной рукой обшаривала карманы и пазухи, другой — оглаживала щеки и лоб. И причитала погромче:

— Очнись же! Эй! Вставай же! Ну же!

И прочие обрывочные восклицания, призванные убедить случайного свидетеля, что происходит не ограбление трупа, а попытка спасения.

За мародерство, в общем, стреляли не глядя. Патрикеевна это, как подписчица «Ленправды», хорошо понимала.

Плотный картон во внутреннем кармане. Карточки, не иначе. Если не праздничная открытка — вот будет удар! Подарочек от болыпевичков!

— Помочь, бабуленька? — раздалось сзади.

Патрикеевна едва руку из порочащей позиции выкрутила.

Молоденький красноармеец с пушком над губой ринулся к дряхлолисой.

Вполне дельно проверил глаза, пульс. Тщательно, видать, изучал оказание первой помощи.

— Умерла она, бабуленька, — сочувственно резюмировал красноармеец.

— Умерла, — эхом отозвалась Патрикеевна, не слишком усердствуя в слезе.

Данного красноармейца можно было не опасаться.

— Сестренка ваша? — предположил боец.

Ни возрастом, ни внешностью на сестру, а уж тем более на сестренку покойная не походила. Разве что половой принадлежностью.

— Соседка бывшая, — пояснила Патрикеевна. — Год как со двора съехала, с тех пор и не видала ее. Душевная была женщина. Эх!

Платок к глазам поднесла на всякий случай.