Два названия - Киселев Владимир Леонтьевич. Страница 11

Но теперь он вдруг понял, что всего этого было бы недостаточно, что было еще одно обстоятельство, которое выделяло его и делало надеждой училища.

Он был детдомовцем. Подкидышем, без всяких родственных связей. Ни один пункт его анкеты не требовал проверки: а не было ли среди его родственников дворян или купцов первой гильдии, не участвовал ли его отец в оппозиции, не было ли у него дяди в капиталистической Болгарии и не исключали ли его брата из партии. С ним все было ясно, а высокий рост, хорошее здоровье, отличные успехи в занятиях были только прекрасным добавлением к этим его основным качествам.

– Вы, Шевченко, далеко пойдете, – сказала ему Марина Александровна, подкрашивая перед зеркалом губы и разглядывая его в зеркало. В ее словах, пожалуй, было больше презрения, чем восхищения. Он часто в часы «самоподготовки» забегал на квартиру начальника училища, чтобы поговорить с Мариной Александровной, почитать книгу, чтоб выпить стакан чаю и съесть бутерброд с колбасой или сыром – в первое время, пока он не втянулся, ему, как, впрочем, и остальным курсантам, в училище было голодно. Постепенно беседы с Мариной Александровной сделались для него необходимостью, хотя он не верил ни одному ее слову, хотя все, что она говорила, было прямо противоположно тому, что он думал и чувствовал.

Своим особым голосом, чуть холодноватым, лишь по временам согреваемым беглой улыбкой, она говорила:

– Все зависит от точки зрения, и именно поэтому все на свете имеет два названия.

– Какие два названия?

– Ну, скажем, трусость и осторожность. Или любовь и похоть. Или глупость и простота. Предательство и благоразумие. Бессовестность и практичность. И так далее.

– Но мы-то знаем, какое название настоящее.

– Знаем ли?

Павел Шевченко думал о том, что и у него второе название, но был же где-то настоящий Павел Шевченко. Что он делает? Как живет? Встретятся ли они когда-нибудь? Не помешает ли существование настоящего Павла Шевченко осуществить задуманное им, носящим второе название.

– Для военнослужащего не может быть двух названий, – сказал Павел Шевченко. – Он всегда должен знать, где свои, а где враги.

– А так ли велика разница между «своими» и врагами. Между техническими успехами, которых достигли люди, и их сознанием образовался огромный разрыв. Мы живем в двадцатом столетии, у нас есть и автомобили, и самолеты, и радиоприемники, а мыслят люди так, во всем так же, как мыслили их предки в тринадцатом столетии. Да где там в тринадцатом – как при императоре Нероне. Выдвинуты новые лозунги: у нас – «Пятилетка – в четыре года», а у фашистов, скажем, – «Пушки вместо масла». Но фактически потребности всех людей сводятся все к тому же голосу римской черни: «Хлеба и зрелищ!» И все правительства по мере своих сил и возможностей пытаются удовлетворить эти потребности…

«А революция? – думал Павел Шевченко. – А Ленин? А первое в мире свободное социалистическое государство? Его создавали совсем не для того, чтобы дать людям хлеб и зрелища, революцию делали голодные люди, да и сейчас каждый честный человек пожертвовал бы всем, что у него есть, для Родины. Нет, революцию делают для того, чтобы были осуществлены высокие идеалы, не ради молочных рек в кисельных берегах».

Но он слушал Марину Александровну молча, едва улыбаясь, и не возражал. Она спрашивала:

– Вы читали Толстого?

– Читал.

– Что?

– Ну… «Войну и мир» читал. И «Анну Каренину»… Ну и рассказы всякие.

– Какие рассказы?

– Не помню уже… Про Севастополь… «Крейцерову сонату».

– Мои ученики тоже учат Толстого… и так же, как вы, ничего в нем не понимают. Да и странно мы их учим. Если подумать о том, чему мы их учим, то получится, что мы им изо дня в день объясняем, что Лев Николаевич Толстой был просто старым дураком. А ведь на самом деле это совсем не так. Ведь Толстой понимал, что он делает, когда учил «непротивлению злу насилием». Он понимал, что всякое зло вызывает новое зло, что если, к примеру, у вас расстреляют отца, то вы захотите отомстить за него, а потом те, кому вы отомстите, в свою очередь, захотят отомстить вам и вашим близким. Павел напрягся.

– Мы изучаем со школьниками Толстого и одновременно учим их быть советскими патриотами, а Толстой писал о патриотизме…

Она раскрыла томик Толстого, к серо-мраморному переплету которого была прилеплена небольшая медная пластинка с выпуклым изображением бородатого старика, не нашла нужного места и процитировала наизусть:

– «Самое отвратительное из всех созданных человечеством установлений – это патриотизм, который всегда использовался правящими группами людей для того, чтобы подавлять и подчинять себе народные массы».

– Без патриотизма мы не победим в будущей войне, – возразил на этот раз Павел Шевченко. – Кроме того, у меня нет отца, за которого нужно было бы мстить.

– Да, я знаю, вы – детдомовец, – протянула Марина Александровна.

Она ему не нравилась. Он ее не любил. Ему казалось, что и она его не любит, что она презирает в нем курсанта, что всячески стремится подчеркнуть разницу между ним и той огромной надстройкой из командиров всех рангов, начиная низшими и кончая самыми высшими, которая над ним простиралась.

И даже теперь, когда при встречах вместо разговоров о литературе они устраивались на постели ее мужа, где, как, впрочем, был убежден Павел Шевченко, до него успели побывать еще многие, в нем только усилилось подозрение к ней, презрение, и тяга, и необходимость с ней увидеться, и чувство гордости, что вот он, обыкновенный курсант Павел Шевченко, был близок с такой недоступной, так высоко стоявшей над ним женщиной.

Во время таких свиданий она приучила его говорить слова, которые до этого он не всегда решался употреблять даже в казарме. И сейчас он лениво перебирал в памяти эти слова, и отбивал шаг, и пел «Береги рубежи, красный часовой», и чувствовал, что выглядит браво, весело, что женщины, которые идут по тротуару, смотрят на него. Он уже забыл о том, что, когда он сам ходил по тротуару, а не по мостовой, а по мостовой шли в строю красноармейцы, он, как и все остальные, не видел там отдельных людей, а видел всю роту в целом, видел строй…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Еще когда Шевченко Павел учился в школе, любимым его учителем был завуч школы, преподаватель русского языка и литературы Владимир Павлович Басенко. Этот высокий человек с мускулами крестьянина, с бритой головой и лицом, чем-то напоминавшим лицо Маяковского, был известен как человек, способный научить правильно писать самых ленивых, самых безнадежных учеников. Его «троечники» при поступлении в высшие учебные заведения, как правило, получали пятерки, а те, кто имел у него пятерки, могли бы уже и не сдавать экзаменов. Учеников Владимира Павловича ценили в высших учебных заведениях.

У него был свой простой и очень отличный от принятого метод обучения. Уроки русского языка состояли из постоянных труднейших диктантов. Тексты для них он выбирал из бесконечных периодов гоголевской прозы, а также из передовых статей некоторых газет, в которых часто с трудом можно было понять, где же подлежащее, а где сказуемое. Грамматических правил ученики могли не учить. Но только в том случае, если они не делали ошибок в диктантах. Если же случались ошибки, то на каждую ошибку нужно было выучить правило, независимо от того, следовало ли его сейчас изучать по школьной программе или не следовало, и сделать на это правило десять упражнений из учебника.

Шевченко Павел писал грамотно и поэтому из грамматических правил знал только одно – он когда-то написал слово «бесподобный» как «безподобный». «Приставки из-, воз-, низ-, раз-, без-, чрез-, через – меняют свои окончания с з на с перед буквами п, т, к, х, ф, с, ц, ш, щ».

А на уроках литературы пятнадцать-восемнадцать минут учитель спрашивал учеников предыдущий урок, в остальное время он рассказывал вещи, которых не было в учебнике. Собственно, все, о чем он говорил, в учебнике отсутствовало. Но в самом конце урока он открывал учебник и объявлял классу. «Выучить к следующему уроку по учебнику от сих до сих». При опросе можно было отвечать только то, что написано в учебнике, знает ли ученик то, что рассказывал учитель на предыдущем уроке, в оценке не учитывалось. Ученики боялись и любили Владимира Павловича.