Крушение - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 48

Женщина на минуту прекратила стирать, разогнула спину, локтем отвела со лба распущенные косы, черные, как сажа, достающие ей чуть ли не до колен. «Умаялась, бедняга. Ежели бы дозволила, охотно пособил», — сочувственно подумал Степан и начал вкрадчиво отворачивать лицо от щели, не сводя, однако, завороженных глаз. Причиной этому было то, что женщина повернулась лицом к стене, к самой щели, но не увидела его, нет, только задумчиво смотрела на камни, заложив от усталости руки за шею. «Боже мой, что я вижу! — чуть не вскрикнул Степан. — Да она совсем молодуха. А глаза–то какие строгие, немножко, правда, раскосые, но жгучие, и бесенята в них играют. А губы, губы… Слегка вывернутые, бантиком собранные. И запеклись. Корочкой подернулись. Давно нецелованные. Ой, татарочка!..» Степан почувствовал, как в голове у него затуманило. Кровь хлынула к вискам и не отошла, будто застыла и наложила на его голову свинцовый пластырь. Он чуть отошел от щели, увидел мешок с узлом, будто подсунутый для него нарочно. Взялся за узел и подергал на себя. Мешок не сдвинулся — был набит песком. Не отступил Бусыгин, начал разворачивать, толкая мешок с боку на бок. Песок был мокрый, и осклизлое рядно начало подаваться, образуя лаз. Бусыгин уже видел себя рядом с молодайкой, как кто–то сверху хрипло гаркнул:

— Стой и не шевелись! Ты куда, басурман, лезешь? Не шевелись, говорю, пулять буду картечью!

Степан взглянул наверх и ужаснулся: прямо на него из камней нацелены были два ствола, а над ними длинная взлохмаченная борода.

— Да ты что… Да вы что, папаша? Я так, между прочим… Да я войну протопал — не царапнуло. А тут от своей же картечи гибнуть… Пощади…

Стволы исчезли.

Степан еще с минуту стоял ни живой ни мертвый.

— Да залезай уж, — окликнул его сердитый голос изнутри ограды. — Вот сюда, где сток воды… Собаки легко подлазиют, и по нужде человек могет. Неудобства, конечно, а ничего не поделаешь. Война…

Бусыгин рад был и этому лазу.

Встретил его старик с окладистой бородою, моложавый на лицо, весь загорелый, медного цвета, как пятак, и с маленькими хитроватыми глазками.

— Приятно извиняюсь, — сказал он, кланяясь в пояс, не выпуская, однако, из рук ружья.

Бусыгин протянул ему ладонь, кося глазами вдоль стены. Молодайки не было на прежнем месте, и в корыте оседала пенная вода.

— По какой причине пожаловал на мой редут? — спросил дед строго.

Бусыгин едва сдерживал себя, его разбирал внутренний смех, но не подал вида, даже похвалил:

— Хорош редут! Вот уж поистине инженерные укрепления! Всю войну с границы топаю, а таких укреплений не видел. Чьими же это руками редут возведен?

Похвала служивого обрадовала деда. Душа его смягчилась и уж совсем подобрела, когда он пригласил присесть на пенек.

— С дороги–то небось умаялся. Присядем, — сказал дед и опустился первым, держа промеж ног ружье.

Бусыгин снова пошарил взглядом по двору: чернокосой хозяйки не было, сидела, наверное, в хибарке. Посетовал в душе, что дед сел лицом к стене, пришлось и ему садиться рядышком, не оглядываясь, пялить глаза на серую ограду. Чувствуя себя неловко от досады, что не увидит молодайку, если даже она придет и будет стирать, Степан достал кисет и закурил. Пыхтел цигаркой сильно, пускал в щель дым и деду ноздри щекотал. Наконец дед не выдержал этого щекотания, хотя ему и было приятно от запаха донника, и сказал:

— Не могу, когда измором берут… Ты, служивый, мотай отсюда али давай табачку.

— Да вы что, папаша? Разве я вас не угостил? Да вот он, кисет–то, на пне… Прошу, угощайтесь без спросу. Дурень я, загляделся.

— Куда, на кого? — встрепенулся дед.

Степан слукавил, едва удержавшись от смеха:

— На редут твой. Всем крепостям в пример.

— Ты мне, служивый, не хвали, сам знаю и убежден в прочности редута, — к удивлению Степана, заговорил дед. — Лучше совет дай, какие еще Добавочные работы провести. Покритикуй, ежели не отвык. А то у нас критики боятся…

Степан посерьезнел.

— Значит, редут возвел?

— Ну, редут. Рази не видишь? — сразу озлясь, ответил дед.

— Бить будешь?

— Не миловаться же с ними. Полезут, зачнут брать приступом — пущу в ход оружие.

— А бойниц–то у тебя — раз–два и обчелся. Нет кругового обстрела.

Дед не ответил, лишь озабоченно почесал за ухом: «Да-а, маловато. И как он успел, бес лупоглазый, рассмотреть. У неприятеля на это тоже нюх имеется», — а вслух сказал:

— Выкладывай дальше.

— Как защищаться будешь? Где укрываться, в случае налета? В этой хибарине? — Бусыгин уже злился.

Дед чмокал губами, пока не нашелся что возразить.

— Э-э, мил–человек, — заговорил, приободрясь, дед. — Моя хата неприметная, поддень ветер и — улетит, как курица со своим хвостом… Но хоть моя хибарка и плохонькая, а приманывает. Ты вот зачем ко мне приволокся? Думаешь, пособить? Не-е!.. — Погрозил он пальцем Бусыгину, готовому в этот миг провалиться сквозь землю.

Сзади прыснул женский голос:

— Прямо уж… У тебя только и на уме, Силантий, что кто–то украсть хочет твою сноху. Кому я нужна замужняя да в годах…

Бусыгин почувствовал из–за спины ее жаркое, опаляющее дыхание и не выдержал — оглянулся. Она посмотрела на него притворно строгими глазами. «Что и говорить — в годах! Булочка сдобная», — подумал Степан.

— Ладно, сноха. Перестань меня укорять, — отмахнулся дед и вернулся к мучившей его думке: — Твою критику, служивый, разумею. Амбразур, говоришь, побольше. Проделаю ночью вкруговую… Но ты иди–ка, иди, милок. Критику–то навел ради блажи. Видал я тут много вашего брата, охочего до молодиц. Соблазните, а я оставайся один редут защищать, — вернулся к своему дед.

«Упрямый», — пожалел Бусыгин, серчая, и уже подумал, что ему сейчас опять придется ретироваться не солоно хлебавши, обдирать кожу, пролезая под камнями.

Выручила молодайка.

— Не отваживай, — сказала она с твердостью в голосе. — Военный все диспозиции, как ты говоришь, знает. И нам безопаснее… А то соберу манатки, Гришку за руку и — на обратный берег.

Дед весь затрясся от этих пагубных для него мыслей снохи.

— А редут кто будет защищать? Гришатку не тронь, потому как свово заимей…

Сноха подступилась к нему, положив на бедра руки, открытые до локтей, и презрительно сощурилась:

— Что ты сказал? Повтори!

Дед Силантий не в силах выговорить то, что сказал, лишь шевелил беззвучно губами.

— А вот и заимею. И тогда уж извиняюсь!.. — Она играючи приподняла ладонь, как бы давая понять, что вольна в своих поступках.

— Никто тебя не держит. Отпущаю на все четыре стороны! — вознегодовал Силантий. — А насмехаться над моим редутом не дозволю. Большие этажные дома вон уже горят. Заводы бомбит германец, нефтебазу поджег… А мой редут держится и будет держаться намертво.

Ни Бусыгин, ни сноха не возражали. И Силантий облегченно вздохнул, зная, что молчание — сама похвала его редуту.

Наплывающая темнота вечера вынудила Бусыгина покинуть редут.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На другой день, перетерпев с бойцами ополчения бомбежку и зная, что немецкие танки задержаны где–то далеко от этого рубежа, Степан Бусыгин опять захотел навестить дедов редут. Влекло его теперь туда то, что редут, по его разумению, можно превратить в запасной опорный пункт. Это последнее соображение заставило Бусыгина взять с собой Антона, еще двух бойцов, и вчетвером они принесли с завода замешанный в ведрах цемент.

— Принимай, хозяин, раствор для пущей крепости твоего редута.

Дед Силантий как увидел спущенные через ограду на веревках ведра с цементом, так и обомлел от восторга: «Ишь служивые какие. Понимают толк в укреплениях!»

Сноха, принимая ведра, не переставала ворчать:

— Не я ли тебя уговаривала, старый дурень: когда большой пришел, маленького не замечают.

Старик покивал головою, но был неумолим и отвечал сердито:

— Хватит задабривать их, едрена палка! Вон пол-России отдали, к Волге германца пустили… Мой редут как стоял, так и будет стоять.