Клевета - Фэйзер Джейн. Страница 71

Гай обернулся к группе всадников, спустившихся с холма и приближавшихся к лагерю, но продолжал думать о своем. Надо бы ему по возвращении в Англию не мешкая просить у герцогини Констанцы руки леди Мод Уазефорд, если, конечно, та за это время не выскочила замуж за кого-нибудь другого. Эта унылая, вялая, рыхлая матрона родит ему ребенка-наследника, и тогда-то он наверняка сумеет вычеркнуть из памяти эту живость нрава и неукротимость чувственности, алость губ и озорство широко распахнутых серых глаз, эти соболиные волосы, струящиеся по плечам и падающие на белые круглые коленки, а еще он забудет ребенка с такими же серыми глазками, забудет эти пухлые кулачки в ямочках, которые так умильно держали его палец.

Гай мельком взглянул на приближавшихся всадников, и теперь отчетливо увидел штандарт де Брессов; почти тут же затрубил рог, возвещая о приближении отряда. Во главе маленького воинства скакал Эдмунд в черно-золотом плаще поверх доспехов, держа руку на рукояти меча, и было что-то юношески-надменное в его посадке, какая-то отчаянная решимость, стремление разрубить узел, невзирая на доводы за и против, невзирая на правых и виноватых.

Гаю сразу же стало ясно, для чего здесь молодой хозяин замка де Бресс, и хотя он не представлял, каким образом тот оказался посвященным в тайну, заставившую его проделать этот невероятный марш-бросок, первая мысль Гая была в том, как предотвратить его порыв отомстить немедленно, не сходя с места, и тем самым тяжкие, а может быть, и необратимые последствия такого опрометчивого поступка.

Герольд в лагере протрубил ответный сигнал, и отряд де Бресса подъехал к реке, туда, где расположилась дружина де Жерве; здесь уже успели распознать неожиданных гостей — конюшие и слуги немедленно бросились к вновь прибывшим, чтобы помочь им спешиться и поднести приветственные кубки вина.

Гай быстро зашагал по направлению к гостям. Соскочив с лошади, Эдмунд стоял, выискивая глазами Гая. Тот уже издалека заметил, как взмылены лошади, какой растрепанный и измученный вид у спутников Эдмунда, как покраснели от усталости и бессонницы глаза племянника, и стальное хладнокровие, как всегда перед битвой, вернулось к Гаю. Это было самое важное сражение в его жизни, и это сражение надо было выиграть во что бы то ни стало; ради Эдмунда, ради Магдален, ради маленькой Авроры. Он ощутил ровное спокойное биение сердца, расслабленность мускулов и нервов — так и должно быть в ожидании момента, когда потребуется величайшее напряжение всех сил.

— Добрый вечер, Эдмунд, — сказал он, вступая в круг.

Эдмунд повернулся, и они оказались лицом к лицу. Глаза де Бресса оставались мертвыми на синевато-багровом лице, губы сжались в тонкую линию. Он ничего не ответил, лишь пальцы с силой мяли латную рукавицу. Рыцари и слуги во все глаза смотрели на них, пытаясь уловить суть происходящего.

— Нет! — прозвенел в полной тишине голос Гая. Сказано это было так, что пальцы Эдмунда, теребящие рукавицу, на мгновение замерли. Но только на мгновение — тряхнув головой, словно сбрасывая оцепенение, он снова сжал ее в руке.

— Я сказал нет! — и прозвенел властный голос. Зрачки Эдмунда сузились, и словно пелена упала с его глаз: он увидел человека, голосу которого с детства привык повиноваться, доверяя ему больше, чем себе самому.

— Не будь идиотом, парень! — все с тем же напором произнес Гай. — Иди за мной!

И не дожидаясь ответа, Гай развернулся и вышел из заколдованного круга, образованного застывшими в изумлении зрителями, и пошел вниз, к реке.

Эдмунд еще минуту колебался. Бросать перчатку в спину уходящему противнику — это не слишком-то по-рыцарски. Он посмотрел вокруг, и в глазах своих людей прочитал страх и растерянность. Ведь брошенная на землю перчатка означала, что все мосты сожжены. Но разве не этого он хотел?

Срывая на ходу перчатку, он почти побежал за Гаем де Жерве, который широким, уверенным шагом шел к реке: эта походка, эта смелая посадка золотоволосой головы, эта могучая спина — все это было так знакомо с детства! Рядом с Гаем юный Эдмунд де Бресс чувствовал себя защищенным и уверенным.

Только отойдя достаточно далеко, туда, откуда их никто не мог слышать, Гай остановился и обернулся, поджидая Эдмунда. Эдмунд запыхался, и догнав де Жерве, все же швырнул к его ногам украшенную серебром перчатку.

Гай спокойно произнес:

— Ты уронил перчатку, Эдмунд.

И развернувшись, снова пошел дальше, словно бы не понимая того, что ему сделан вызов.

Эдмунд же продолжал стоять на месте.

— Ты поступил подло по отношению ко мне, — крикнул он, и голос его ясно прозвучал в тихом вечернем воздухе.

Гай остановился. Не оборачиваясь, он сказал:

— Подбери перчатку, Эдмунд.

— Ты отказываешься принять мой вызов?

Это было невероятно. Это было полным нарушением законов рыцарства. По-прежнему, стоя спиной к Эдмунду, Гай тихо, но внятно произнес:

— Когда ты выслушаешь то, что я хочу тебе сказать, можешь бросить мне вызов, если не изменишь своего решения, и тогда он будет принят. Но сейчас подними свою оброненную перчатку.

Совсем сбитый с толку тем, что противник отказывается от поединка, немедленно не хватается за меч для разрешения спора, Эдмунд нерешительно поднял перчатку.

Только теперь Гай обернулся, и с глубоким сочувствием и тоской посмотрел на молодого человека, ошеломленного, пребывающего в смятении, измученного страданием. Но Гай не позволил голосу дрогнуть и хоть единым движением выразить свое отношение.

— Ты слишком утомлен, чтобы спокойно выслушать меня, не выкидывая никаких глупостей. Ты и твои спутники нуждаются в ужине и отдыхе. Утром обо всем поговорим.

— Я не приму хлеб с твоего стола, — судорожно сглотнув, сказал Эдмунд. — Ты сделал меня рогоносцем.

Гай устало покачал головой.

— Ты ничего не выиграешь от своей поспешности, Эдмунд. Поешь, выспись, а завтра можешь звать жену блудницей, меня — тоже кем угодно, но завтра, а не сейчас. Понятно?

И снова в Эдмунде взяла верх сила привычки. Послушно повернувшись, он вслед за Гаем побрел назад к лагерю. Его спутники вместе с людьми де Жерве тем временем уже расположились за длинным столом, установленным под деревьями, чтобы дать отдых усталому телу и пропустить стаканчик-другой вина. Отправляясь в дорогу, хозяин ни слова им не сказал, и никто не знал, зачем они пустились в погоню, да и сейчас знали не больше. Одно им стало ясно, — когда они увидели Гая и Эдмунда, идущими рядом, — сегодня вечером драки и крови не будет. Та неистовость, которая поддерживала их господина в седле и гнала его все вперед и вперед, куда-то исчезла, но на место ей пришла горечь и печаль спутницы сердечных ран, и это было очевидно для всех.

Гай с безупречной учтивостью пригласил Эдмунда за стол, а затем сразу же с небрежной легкостью вступил в беседу с присутствовавшими за столом рыцарями, однако ни на секунду не выпуская из поля зрения племянника; Эдмунд сидел молчаливый и подавленный. От одного из его рыцарей Гай случайно узнал, что после отъезда сьёра де Жерве остался кто-то из гостей, принимавших участие в турнире. Де Жерве не стал развивать эту тему, но внутренне насторожился.

После ужина он провел гостей к палаткам справа:

— Прошу чувствовать себя как дома, господа. Вы, я полагаю, нуждаетесь в отдыхе, и эти палатки полностью в вашем распоряжении.

Затем он вернулся к столу, и, оставшись там один, потягивал вино, наблюдал за мотыльками, летящими на огонь свечи, и размышлял. Выходит, Магдален нарушила клятву? Или за всем этим снова стоит Шарль д'Ориак, а стало быть, и клан де Боргаров?

Не сумей он убедить Эдмунда забрать назад свой вызов, ему бы пришлось по долгу чести поднять перчатку, и тогда… По тому же долгу чести он не смог бы поднять меч на человека, которому, как полагал, причинил зло, а значит, должен был подставить под копье или меч себя. Но разве такое возможно? Разве не обладает он тем чувством самосохранения и привычкой до конца бороться за свою жизнь, которые стали его второй натурой? Неужели он смог бы подавить их, то есть добровольно лишить себя жизни, совершить тягчайший грех, за который в мире ином точно не приходится ждать прощения?