Жубиаба - Амаду Жоржи. Страница 32
Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала.
РУКА
Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз — зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями.
Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации.
На поле заканчивали работу две женщины: одна — старая, морщинистая, другая — молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили — впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков.
Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро — так именовали свой двор барачные жители.
Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие:
— Совсем одна осталась, спаси ее боже… — проговорил он. — Кто ее, бедную, накормит?
— Да брось ты, не останется она голодная…
— Да я не про эту говорю. — Толстяк засмущался. — Я говорю…
Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю.
— Про кого ты толкуешь-то?
— Да я про свою старуху… Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь…
Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки.
— Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она — милашка?
— Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу… Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле…
Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху.
— Ну и умаялся я, братцы…
Толстяк призвал Антонио в свидетели.
— Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть…
Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать:
— У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь?
Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться.
— Клянусь вам, клянусь, — только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы.
— Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить…
— Да клянусь вам, что это моя бабка…
— Ну так что же… Бывает, что старуха лучше молодухи…
Антонио Балдуино вскочил.
— Клянусь, братцы, — сказал он, — все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет… Толстяк — добрый, вы даже не знаете, какой он добрый…
Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом.
— Толстяк — добрый, а вы все — злые. Толстяк…
Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля.
Рикардо пробормотал:
— Подумаешь, я тоже кормил свою бабку…
Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила:
— Помолись за меня… И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. — Она посмотрела на табачные листья. — Огребут нынче хозяева деньжищ — страшно подумать…
Рикардо подхватывает:
— Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял…
— В Кашоэйре народ с голоду помирает… Вот и идут сюда…
— Гнуть спину за десять тостанов в день…
Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин:
— Слышишь, твой отец тебя требует…
— А может, это тебя зовет твой дедушка?
Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос:
— Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья — аппетитная штучка?
— А ты попробуй — тогда узнаешь… У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха.
— На все пойдешь, коль два месяца без бабы…
Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него:
— Тебе, женатому, хорошо смеяться… Хоть и старая и рожа, а все-таки баба… А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи…
— Да я вовсе не над этим смеюсь… Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, — она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку… До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался — сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются. Но все отца ее боялись: тот пригрозил, что убьет любого, кто сунется к его дочке. Но я тогда уж два года женского запаха не чуял и внушал себе, что никто со мной ничего не сделает: каждый умрет, как ему на роду написано. И однажды дождливой ночью позвал я Селесту погулять. Отец ее дома был, ружье свое чистил. Он даже о чем-то со мной говорил и смеялся… А я прямо весь трясся от страха… Но, когда Селеста ко мне вышла, я уж ничего не смог с собой поделать… И тут же в кустах, неподалеку от ее дома, повалил ее, и все…
Все слушали старика, опустив глаза. Антонио Балдуино чертил что-то на земле ножом. Рикардо в нетерпении потирал руки…
Старик продолжал:
— Два года я жил без женщины… Все платье на Селесте было разорвано… В страхе я побежал, сам не зная куда, — все ждал, что старик меня убьет.
— А потом…
— Ну куда здесь убежишь? Наутро набрался я храбрости и пошел к Селестиному отцу. Он сидел дома и опять ружье чистил. Увидел меня и сразу ружье ко мне дулом… Ну, думаю, сейчас он меня прикончит, — а сам, дай мне волю, опять бы на Селесту накинулся… Собрался я с духом, и открыл я ему все, как было. И сказал, что хочу жениться на его дочке, а человек, мол, я верный и работящий. Старик лицо руками закрыл и молчит, а я к смерти готовлюсь. Однако смотрю, вроде убивать он меня не собирается. Помолчал и говорит: «Этого надо было ждать. Мужчине нужна женщина, а здесь женщин наперечет. Забирай ее к себе, но женись, как обещал». Я прямо ушам своим не поверил, а старый Жоан добавил: «Прощаю тебя, потому как повинился ты мне во всем. Как мужчина поступил, не испугался».
Потом он позвал Селесту и велел ей идти со мной. А сам снова принялся чистить ружье. Но когда мы уходили, клянусь вам, старик плакал…
Все молчали. Ветер шевелил табачные листья. Рикардо тяжело вздохнул и сказал:
— Вот и обходись, как знаешь, когда здесь всего две бабы, да и те замужние…
— А дочка синьи Лауры?
— Захоти она, я бы на ней женился, — выпалил Рикардо.
Антонио Балдуино с размаху воткнул нож в землю. Высокий негр сказал:
— Когда-нибудь я до нее доберусь, хоть силком, хоть по доброй воле…
— Но ведь ей еще и двенадцати нет, — ужаснулся Толстяк.
На горизонте, в тумане, горы. Уходит вдаль железная дорога, по ней отправляются поезда, увозя мужчин и женщин, на ходу выкрикивающих слова прощания. По этой дороге везут на ярмарки мешки с фруктами, нагруженных ослов, быков на продажу. Одни тащат на потных спинах громадные мешки, другие погоняют ослов, ведут быков. Переправляются целые стада, и пастухи тоскливо тянут: