Дети Великого Шторма. Трилогия - Осояну Наталия. Страница 4

[Ты заболела. Бессонница – недуг, который время от времени настигает всех целителей. А твой случай совсем тяжелый. Память, бедная изувеченная память не дает тебе уснуть.]

– Ты что-то сказал? – проговорила она вслух, глядя в пустоту, и горько улыбнулась. – Прости, я не расслышала.

[Кто бы сомневался.]

В происходящем не было ничего удивительного. Однажды она сделала с собой то, чего не следовало делать ни в коем случае: отсекла часть воспоминаний и спрятала в [сундук], чтобы избавиться от боли. [Сундук], незримый и невесомый, каждый целитель носил с собой с момента, когда пробуждался дар, и до самой смерти; в него полагалось складывать чужие мыслеобразы, застрявшие в памяти. Только так целитель мог оставаться самим собой, а кое-кого [сундук] и вовсе спасал от безумия. Но, отказавшись от собственных мыслеобразов, Эсме словно утратила часть тела и вот уже много лет страдала от фантомных болей, которые ничем не отличались от тех, что мучают калек.

И все равно она ни о чем не жалела.

– Долг целителя – с рассветом открывать двери свои…

Слова утренней молитвы, истертые до дыр и давным-давно потерявшие свежесть, немного привели ее в чувство и позволили для начала сесть и опустить на пол босые ноги. Под пятками скрипнуло – вчера она забыла вымести из комнаты вездесущий тейравенский песок.

[Лучше бы уборкой занялась, чем всю ночь вертеться.]

Она поморщилась.

– Целители встают до восхода, а спать ложатся глубокой ночью, ибо в их помощи нуждаются те, чей труд начинается с первыми солнечными лучами и продолжается после наступления темноты…

Она встала, борясь с подступающей тошнотой.

– Великий дар, благословение Эльги, надлежит использовать на суше и на море, во благо детей неба и детей земли. Так говорит Заступница, я следую ее заветам. Да минуют шторма капитана-императора, да пребудет он… хм… пусть у него все будет хорошо.

Завершению целительской молитвы явно не хватало почтительности. Императора, который, по слухам, заживо гнил в своем дворце далеко на северо-востоке, лечить следовало не молитвами. Если его вообще можно было вылечить.

Туман перед глазами постепенно рассеивался, но в ушах как будто шумел прибой. Нет, так не пойдет. Если она не хочет весь день бродить по узкой грани между бодрствованием и обмороком, надо принять меры. Эсме снова села и, заранее скривившись, вытащила из-под кровати оставленный там с вечера флакон с жидкостью болотно-зеленого цвета. Вкус у настойки вигилярии – Велин, опекун и учитель Эсме, называл ее пробудиловкой – был очень противным, и, чтобы осушить флакон до самого дна, пришлось собрать остатки сил.

– Гадость какая… – пробормотала Эсме, когда отвратительная жидкость ухнула в желудок.

Зелье предназначалось для того, чтобы взбодрить уставшего целителя, но злоупотреблять им не рекомендовалось. Однако кто теперь мог ее остановить? Через несколько ударов сердца в голове прояснилось, глаза перестали болеть. Целительница медленно оделась – она носила белую рубаху с подвернутыми до локтя рукавами и широкую серую юбку до щиколоток, – потом умылась, расчесала волосы и повязала голову изумрудно-зеленым шарфом. За окном просыпался город. Над городскими крышами и верхушками мачт вились стаи чаек-крикунов – они, как всегда, снялись с насиженных мест еще до рассвета и отправились на поиски еды.

– Вам бы все жрать да жрать… – пробормотала Эсме.

Одна чайка, словно услышав ее слова, спикировала прямиком на подоконник; в комнате тотчас же завоняло тухлятиной, причем это был вовсе не мыслеобраз запаха, а самый настоящий, ощутимый носом смрад. Эсме в тысячный раз спросила себя, отчего именно это гадкое создание стало символом Гильдии целителей. Ответ, прекрасно ей известный, был прост и сложен одновременно: из всех птиц только крикуны могли читать мысли и передавать мыслеобразы, да к тому же чайка служила клановым знаком семейству, под чьим покровительством целители пребывали вот уже три тысячи лет.

Крикун щелкнул длинным клювом.

– Вон отсюда! – Эсме не испугалась, хотя прекрасно знала, что птица в мгновение ока может вырвать из нее кусок плоти размером с кулак. От нападения крикуна удерживала только трусость. – Улетай!

Чайка наклонила голову, захлопала крыльями. Красные глаза злобно блеснули. Не зря, ох не зря моряки говорили, что встречаться взглядом с крикуном – не к добру… Эсме ощутила волну лютой ненависти, исходившую от птицы: вечно голодная тварь думала о еде, но мыслеобразы выдавали желание поживиться вовсе не рыбой, а мясом. Человеческим мясом.

– Пошла прочь, зараза!

Девушка схватила пустой флакон и швырнула в птицу. Та увернулась с легкостью и атаковала в ответ на свой лад: если раньше Эсме ощущала лишь отголосок кровожадных мыслей крикуна, то теперь… ее накрыло. Зрелище распотрошенных внутренностей само по себе не могло испугать целительницу – ей приходилось видеть куда более страшные вещи, – но чайка добавила к отвратительной картине удовольствие и предвкушение роскошного пира. Девушку чуть не стошнило от отвращения. Она бросилась к птице – и схватила воздух. Выдав напоследок издевательский вопль, чайка присоединилась к своим товаркам – кружить над Тейравенской пристанью до позднего вечера, досаждать морякам криками и воровать рыбу у разинь.

[Положи это в сундук. Или ты хочешь помнить, как вкусна была падаль, как ты выклевывала глаза у трупа? Нельзя хранить в своей голове такое, немедленно выбрось эту гадость. Положи в сундук, быстрее.]

Поморщившись от внезапной боли в затылке, Эсме осторожно выглянула наружу и убедилась, что ее снаряд никого не задел, а просто упал на мостовую и разбился. Она закрыла глаза и увидела не темноту, а сине-зеленую толщу воды и рыбку – юркого малька, серебристого, с черными полосками по бокам. Мыслеобраз вызвал непонятную тревогу. Чье это воспоминание? Неужели ее собственное?

[Положи и это в сундук. Ну же, давай!]

– Пора открыть двери, – сказала целительница вслух и нахмурилась. – Правила есть правила.

Маленький дом, в котором совсем недавно жили двое, промолчал в ответ.

Их с Велином жилище располагалось гораздо ближе к порту, чем лавки остальных тейравенских целителей и лекарей. В другом городе и при других обстоятельствах это весьма помогло бы в борьбе за клиентов – ведь у больного или раненого моряка нет времени и сил, чтобы долго бродить по незнакомым улицам в поисках того, кто окажет ему помощь. Но Велин был в Тейравене чужаком и чужаком остался до самого конца. Слишком молчаливый даже для целителя, слишком ироничный, слишком умный по меркам маленького провинциального городка. Десяти лет не хватило, чтобы к нему привыкли, и сам Тейравен будто сопротивлялся его присутствию.

Эсме спустилась на первый этаж, открыла двери настежь и взялась за метлу. Велину не нравилось, что она все время нарушает порядок: уборку полагалось делать вечером, а утренние часы – посвящать чтению и медитации. Однако он ей не мешал. Они понимали друг друга без слов и, живя в одном доме, пребывали каждый в собственном мире, не пересекая чужих границ. В общем-то, так было заведено у всех целителей: молчание и расстояние имеют особую ценность для того, кто способен с трех шагов прочитать любого человека или магуса словно открытую книгу. И все же она чувствовала, что совершила серьезную ошибку, позволив ему сохранить в тайне почти всю жизнь до Тейравена. Она знала, откуда он родом, но понятия не имела, на каком фрегате он провел больше двадцати лет. Она так и не осмелилась спросить, что за бледный, выцветший цветок хранился в его любимой книге – «О природе вещей» Филара. Она навсегда упустила возможность узнать о нем много важного…

От этого, конечно, ее любовь к нему ничуть не ослабела.

[Бамц!]

Дети Великого Шторма. Трилогия - i_001.jpg

Внезапно целительницу окружил вихрь мыслеобразов, в центре которого располагался сундук, казавшийся вполне материальным. Из черного дерева, с полустертыми узорами по бокам: берег, башня, птицы над морем, чье-то красивое лицо посреди облаков. Замо́к на сундуке был устрашающим – огромным, тяжелым. Из замочной скважины высовывался ключ, словно приглашая Эсме спрятать еще что-нибудь бесполезное. Она застыла с метлой в руках, чувствуя, как течет по жилам кровь – медленно, точно смола. Каждый удар сердца отдавался в ушах болезненным гулом. Выбираясь из глубин подсознания, [сундук] из эфемерного образа становился почти настоящим и всей своей немалой тяжестью давил ей на плечи. От этих приступов – слава Эльге, нечастых – не было лекарства. Переждать, перетерпеть – вот и все, что она могла. Зато после каждого такого случая невнятные голоса в ее голове надолго замолкали.