Да запылают костры! (СИ) - Литвин Вальтер. Страница 38
— К слову о гарантиях, — неожиданно заговорил комиссар, — я слышал, якобы этот Пророк обещал людям справедливость и всеобщее равенство. Разве вы, сударь, как политик, не могли пообещать то же самое, чтобы было понятно, за что сражаться?
Вопрос застал Уршанаби врасплох, в нём было что-то… неправильное.
— Совершенно верно, — сказал он после продолжительного молчания. — Я, как вы, господин, отметили, политик. Однако род мой тесно связан с военной аристократией. Так позвольте спросить, как я могу обещать людям то, чего не могу им дать?
— Полагаю, Пророк теперь может дать людям многое, — произнёс курсант с грустной иронией. — В том числе и то, о чём они и помыслить не могли.
***
Куова опустился на стул возле кровати. Он аккуратно вытер платком пот со лба друга и покачал головой. Ему хорошо было известно, что последние месяцы Гольяс тяжело болел, но в этот день лекарь сказал, что время пришло.
Несколько минут они даже не смотрели друг на друга, словно оба опасались, к чему может привести возможный разговор. В желтоватом свете ламп лицо Гольяса казалось восковым. Он тяжело дышал и то и дело кашлял, иногда оставляя на ладони кровавые брызги. Воля в нём давно умерла, и сопротивлялось лишь тело.
— Зачем ты пришёл, Калех? — хрипло спросил Гольяс, обратив к нему измождённое лицо.
Куова опустил взгляд. Хоть глаза библиотекаря помутнели от жара, он сумел чётко прочитать в них обиду: «Если бы не ты, я бы прожил спокойную жизнь».
— Ты мой друг, и я не мог тебя оставить.
«Но уже ничего не могу для тебя сделать».
Гольяс хмыкнул. Со стороны это больше походило на стон.
— Иногда мне хочется злиться на тебя… Я ведь говорил. Говорил, что этим всё закончится. Столько крови, столько смертей… Все эти люди…
«Жертвы».
Гольяс мучительно закашлялся.
— Топливо для твоих костров.
«Однако это был их собственный выбор».
— Это война — трагедия, Гольяс. Но посмотри! Множество душ очистилось, множество людей познали, как надежда может вдохнуть в них жизнь. Отныне каждый рабочий, каждый солдат и каждый учёных муж знает, во что он верит.
Разум Куовы тотчас же ухватился за упоминание веры и вытолкнул из памяти подсказку. Некоторым людям стоит напоминать, ради чего они жили и боролись.
— Помнишь, ты говорил, что вера в Кашадфане умерла?
В глазах Гольяса отразилось страдание.
— Никто не просил…
«Так ли это? Разве не ты сетовал на несправедливость вокруг, обличая бесчестных чиновников и смеясь над отчаявшимися что-то изменить стариками? Как удивительно люди мыслят порой…»
— Я понимаю, какое отчаяние, Гольяс, охватило тебя. Ты боишься, что совершил ошибку, открыв передо мною дверь. Но пойми: нельзя освободиться от оков, не содрав кожу на руках.
— Но о том и речь, Калех! — воскликнул Гольяс и опять закашлялся. На ладони его появилась свежая кровь. — Теперь эти люди поклоняются тебе. Они будут рады, если ты закуёшь их.
Его лицо покрылось красноватыми пятнами. Куова будто почувствовал, какую боль испытывает его друг. «И всё же…»
— Они поклоняются слову, которое я несу. Истине, на которую я открыл им глаза. Больше не будет алчных жрецов и лживых проповедников. Все эти храмы — памятники тщеславия, и воля Спасителя на то, чтобы они были уничтожены. Взамен я отстрою заново разрушенный зиккурат, первый храм истинной веры.
На ореховых глазах библиотекаря выступила влага.
— Я не знаю, что ты за человек… И, стало быть, никогда не знал.
«…колдун из далёкой древности или переродившийся Спаситель?» — вспомнил он давнюю шутку, но уже без улыбки.
— Я не стану лгать тебе, утверждая, будто бы ничего не скрывал от тебя. Однако же я не утаивал от тебя самого важного. Я видел ужасные вещи, Гольяс. Узри ты это, и понял бы, почему мне никак не найти покоя. Поэтому мой долг — призвать народ Кашадфана к единству перед ликом той тьмы, что грядёт. Перестань мучить себя самообвинениями, ведь и благодаря тебе у этого мира появился шанс.
«Но и этого ты не просил, правда?»
— Этот мир так жесток… Заслуживает ли он спасения?
— Любая душа заслуживает спасения, Гольяс. А в мире душ… Неужели ты ничему не научился? Я столько раз говорил, как важно верить не в недосягаемую святость, а в опору ближнего. И сейчас ты отрицаешь эту веру?
«Зачем я продолжаю мучить его? Он и так готов признаться».
От этих слов Гольяс вздрогнул, его дыхание участилось. Он едва не задохнулся, но на удивление быстро оправился и глухо застонал.
— Я знаю, что моя слабость огорчает тебя. Прости меня за это.
— Это не твоя вина. Ты слишком сильно устал.
«Осознание этого ранит. Даже мои силы не вечны…»
— Спаситель милостивый, как же всё изменилось… — Библиотекарь глубоко вздохнул, а затем из последних сил подался вперёд. — Позаботься об Ионе, но молю тебя, Калех, огради его. Что бы ты ни задумал, огради его от этого.
— Я не могу тебе отказать. Обещаю, что исполню твою просьбу.
Словно ему мало было данного обещания, Гольяс вцепился в одежду Куовы и подтянулся к нему. Руки библиотекаря дрожали: силы стремительно покидали его тело. Он посмотрел на Куову — и широко распахнул глаза, как будто к нему снизошло величайшее откровение.
— Многих пророков настигла кара за то, что они решили занять места богов… Не поступай так. В конце концов истина выскользнет из пальцев… покинет сердце…
«Тогда придёт и мой черёд».
— Не тревожься об этом, друг мой, — тихо сказал Куова. — Я знаю, чего боги ждут от меня.
Гольяс разжал пальцы и опустился на подушку, прикрыл глаза. Затем еле слышно прошептал:
— Наверное, это очень приятное чувство…
Он тихо вздохнул, и тут его голова качнулась в сторону и застыла — словно заводной механизм, прошедший полный оборот ключа. Губы его сжались, грудь перестала вздыматься. Комнату наполнил стойкий запах целебных трав.
С неподдельным ошеломлением Куова смотрел на мёртвое лицо Урнунгаля Гольяса — человека, который успел стать ему другом в новом мире.
Он стёр большим пальцем покатившуюся по левой щеке слезу и медленно поднялся на ноги. И покинул дом.
***
На улице протяжно прозвучал клаксон, точно звонок в театре между антрактами.
В кабинете комиссара в очередной раз повисла тишина. Уршанаби и полицейские, словно сговорившись, молча смотрели куда-то в центр комнаты.
Тихо было и в коридоре. День близился к концу. Радио затихло, и до уха не доносились даже звуки шагов. Прогорела и последняя сигарета, зажатая в пальцах комиссара.
— Ходили слухи, что вы погибли при эвакуации, сударь Уршанаби, — сказал комиссар, сминая окурок о дно пепельницы. — Потому нам нужно было убедиться, что ваше появление во Фларелоне — не простое совпадение. В связи со всеми этими… событиями на вашей родине, приходится перепроверять любые сведения.
Он стукнул себя пальцами по лбу и растёр ладонью лицо. Уршанаби решил, что тот одёрнул себя из-за бессмысленных или нежеланных слов, однако он и сам не знал, какие слова хотел бы услышать.
— Вы многое пережили, сударь, — закончил комиссар уже менее формально. — Если хотите, можете остаться в Зефиросе. Возможно, кому-то захочется узнать вашу историю… подробнее. Но вы будете здесь в безопасности. Полиция Зефироса свято хранит покой города.
Уршанаби встал, выпрямился во весь рост и, не обращая внимания на потемнение в глазах, неспешно подошёл к нему. Курсант тоже поднялся. Уршанаби обменялся в полицейскими рукопожатиями.
— Я благодарю вас за эту возможность, — сказал он.
— Спасибо за беседу, сударь. — Когда пальцы молодого полицейского сомкнулись вокруг его ладони, на его лице появилось слабое подобие улыбки. — Да хранит вас Спаситель.
Уршанаби ошарашенно приоткрыл рот, но не нашёлся что ответить. На миг это показалось очередным саркастическим выпадом, однако же нет — курсант говорил искренне. Ничего не оставалось, кроме как вежливо усмехнуться и побрести к выходу.