Военнопленные - Бондарец Владимир Иосифович. Страница 58

Из покинутого хозяевами большого дома на окраине Баерберга, запыхавшись, прибежал к нам парень.

— Идем скорей. Приехали американцы, обыскивают.

Перед домом стоял «виллис». В нем, развалившись, к солнцу лицом, дремал негр. В доме, собственно в единственной его огромной комнате, человек сорок бывших заключенных были построены в две шеренги. Перед их строем вышагивал пожилой сухощавый американец и что-то говорил по-немецки.

Я поймал конец фразы:

— Будем наказывать…

В стороне стояли, вытянувшись, солдаты.

От порога громко, на «всю комнату, я спросил:

— Что здесь происходит?

Офицер резко обернулся, посмотрел на меня, скомандовал:

— Станьте в строй!

— Потрудитесь объяснить, что здесь происходит?

— А кто вы такой? — в голосе американца высокомерие и насмешка.

— Советский офицер, представитель союзной с вами армии. Я старший здесь среди русских, и свои приказы вы можете передать им через меня.

— Очень приятно, — насмешливо прищурился американец. — Но я здесь исполняю обязанности коменданта и не советую вмешиваться в судьбу ваших военнопленных, которых мы вынуждены задержать в своей зоне. Начните обыск, сержант!

— Вы его не начнете!

— О?!

— Вы, вероятно, забыли о том, что Америка не воюет с советскими людьми, тем более с военнопленными, которых вы должны отправить на Родину.

— Черт возьми! Но эти русские прошлой ночью совершили налет на усадьбу мирного жителя.

— А вы уверены, что в нем участвовали эти люди?

— Мне так доложили. — Комендант обдал меня долгим взглядом. — На этот раз я отменяю обыск, но предупреждаю: в случае повторения вызову военную полицию, и вы будете иметь дело с нею.

Щелкнул каблуками, сухо поклонился, вышел. Во дворе зафыркал «виллис», гнусаво просигналил, выкатился за ворота.

Спустя несколько дней я вошел в приемную коменданта района Вольфратсхаузен.

Стены на две трети одеты дубовыми панелями, окна узкие, высокие — в толще стен они зияли, как бойницы. Вдоль стен стояла тяжелая мебель. Паркет натерт. Поперек угла стоял массивный письменный стол, и за ним скучал молодой человек в американской военной форме.

Я подошел к столу.

— Доложите, пожалуйста…

— Комендант не принимает. — Подняв голову и, увидев мою полосатую одежду, американец невольно поморщился, сосредоточенно стал рассматривать на среднем пальце перстень с очень крупным черным камнем.

— Не принимает, — повторил он еще раз.

— Доложите, — проговорил я с нажимом. — Русский офицер по делам службы.

Молодой человек поднялся, серьезно посмотрел, как бы оценивая — правду или неправду я говорю, — и скрылся за резной дубовой дверью. Через несколько минут вышел.

— Вас он примет, как только освободится. Посидите, — жестом указал на кресло у стены.

Тягуче проходили минуты, отстукиваемые маятником старинных стоячих часов. В приемной все было так, как будто и не было войны, разрушений, жертв. Вдоль стены сидели посетители — краснощекие бюргеры и какие-то элегантно одетые женщины. В углу отдельной группой сидели военные — при всех регалиях и атрибутах формы. Только на поясах не было пистолетов.

Продребезжал звонок. Адъютант проскочил в дверь и тотчас вышел.

— Приглашают вас. — Это относилось ко мне.

Военные подозрительно покосились. Один пожал плечами и отвернулся.

В дверях кабинета я столкнулся с выходившим полковником. На кармане кителя и между концами воротника чернели кресты. Несло тонкими духами и хорошей сигарой. Встретившись со мной, он шарахнулся в сторону. Получилось так, что он уступил мне дорогу.

Положив ноги на угол стола, в глубоком кожаном кресле сидел мой знакомый по стычке в Баерберге.

— Так это вы? Садитесь.

Он снял со стола ноги, подвинул мне ящичек с сигарами. Одну взял сам, аккуратно надрезал, прикурил.

— Что вас привело сюда?

Я потребовал отправить нас на Родину.

— Да. Понимаю вас. Но… Одним вашим людям хочется домой. А другие боятся возвращения из плена. Да и как вас собрать, отправить? То, что вы предлагаете, нам не подходит. Вопрос не только технический — где взять машины, но и политический и дипломатический.

И хотя былого высокомерия и неприязни теперь я не чувствовал, но понимал, что союзники не очень-то жалуют нас своим вниманием. Капитан явно тянул волынку. Он долго разговаривал с кем-то по телефону, и по почтительным интонациям я понял — с начальством. Поговорил еще с кем-то и, кисло улыбаясь, обратился ко мне.

— Так как советское командование настаивает на возвращении пленных на Родину, наше командование решило не чинить дальнейших препятствий. Вы можете подготовить своих людей послезавтра на восемь часов утра?

— Могу.

— В Баерберг придут машины. Грузитесь и… отправляйтесь!

Комендант вышел из-за стола и даже пожал мою руку.

— На разные мелочи не обращайте внимания. Бывает всяко. Желаю удачи. Адъютант вас отвезет.

Но я отказался от машины — некуда было девать велосипед Вегмана.

Семьдесят «студебеккеров» легко катились по асфальту, точно привязанные один к другому невидимыми тросами. Автострада разворачивалась плавными закруглениями, стрелой пролетала через холмы и равнины, леса и поселки. С автомобилей ветер срывал песни, относил в стороны. В населенных пунктах приветливо махали руками простые немцы. На радиаторе передней машины трепетал туго натянутый ветром красный флажок с золотыми серпом и молотом.

А когда пересекали Чехословакию — был праздник. Приветствуя нас, чехи выбрасывали из оком флаги, засыпали нас цветами, останавливали машины, тащили еду, вино, обнимали нас, как самых дорогих людей. И всю дорогу мы слышали «наздар!», «наздар!». И у многих были подозрительно блестящие глаза, а некоторые даже не пытались сдерживать радостных слез.

Вечером приехали в Пльзень.

На распределительном пункте были наши, советские люди. Настоящие офицеры. В форме. Перепутанные ремнями мундиры сияли орденами, золотом погон. Офицеры встречали нас белозубыми улыбками, расспрашивали, подбадривали.

На второй день нас с Николаем Малеиным, как офицеров, отделили, присоединили к небольшой группе и увели на вокзал.

Перед этим мы попрощались с остающимися. Юрий волновался больше всех. Он дал мне адрес, просил обязательно навестить и под конец, припав к моей груди, всхлипнул. Расставались мы с болью и сожалением и вместе с тем радовались окончанию мытарств на чужбине, возврату к жизни.

У перрона стояла вереница зеленых пассажирских вагонов. В одном из них были отведены места и для нас. Не успев еще как следует разместиться, мы услышали длинный сигнал отправления. Поезд покатился, вагоны мягко приседали на стыках, скорость нарастала, и вот уже колеса выстукивали радостную скороговорку: «Е-дем-до-мой, е-дем-до-мой».

Я высунулся по пояс в окно. Ветер вцепился в неуспевшие еще отрасти волосы, зашумел в ушах и вмиг надул пузырем рубашку.

На закруглении пути я оглянулся в последний раз на чужой город. Скорость увеличилась, и еще туже стал встречный ветер.

Я вдохнул до отказа воздуха и, хоть Родина была еще очень далеко, выкрикнул прямо в тугую грудь ветру, дувшему с востока:

— Здравствуй, Родина! Ро-ди-на!

И мне показалось, что сияющая голубая даль ответила:

— Здра-а-а…

1957 г. Ялта

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Владимир Иосифович Бондарец родился в 1920 году на Полтавщине, в местечке Решетиловке.

В 1938 году, закончив среднюю школу, Владимир Бондарец поступил в Харьковский инженерно-строительный институт, на архитектурный факультет. В начале 1940 года, во время войны с Финляндией, Бондарец добровольно ушел в Советскую Армию и был зачислен в артиллерийское училище, откуда был переведен в Севастопольское училище зенитной артиллерии.

Великую Отечественную войну Бондарец встретил в Севастополе. Затем воевал в Донбассе. В мае 1942 года под Харьковом, командуя 302-м отдельным противотанковым дивизионом, капитан Бондарец, будучи раненным, попал в окружение и в плен. Бондарец был в гитлеровских лагерях в Проскурове, Владимир-Волынске, Нюрнберге, Вольгасте, Лодзи, Моосбурге. В июне 1944 года Бондарец, как политзаключенный, подозреваемый вместе с другими советскими офицерами в организации Братского сотрудничества военнопленных, был брошен гитлеровцами в концлагерь Дахау. Весной 1945 года после освобождения из плена Бондарец прибыл на Родину, в N-скую стрелковую дивизию, откуда в конце 1945 года был демобилизован по болезни в прежнем звании лейтенанта, так как документы о присвоении ему следующих званий погибли в окружении.