Распутин - Амальрик Андрей Алексеевич. Страница 58
Глава XX
Смену верховного главнокомандующего, вопреки всем историческим предостережениям, армия и страна приняли спокойно. Царь понимал, что он не военачальник и его командование будет скорее символическим, однако к концу августа фронт стабилизовался — и он почувствовал себя уверенно на новом посту, со своим «косоглазым другом» генералом М. А. Алексеевым в роли начальника штаба. Короткий роман с «общественностью» казался теперь царю ошибкой.
Правительство еще пыталось договориться с представителями «прогрессивного блока», но было ясно, что оно себя под контроль Думы поставить не согласится, а Дума с правительством Горемыкина работать не захочет. 1 сентября Горемыкин вернулся из царской ставки с нахлобучкой министрам за их «коллективное письмо», повелением всем оставаться на своих постах, а сессию Думы прервать не позже 3 сентября — стало известно, что готовится запрос о Распутине. Поливанов боялся всеобщей забастовки, Сазонов кричал, что «кровь завтра потечет по улицам», но Горемыкин, не видя связи между рабочими волнениями и думскими заседаниями, ответил старческим голосом: «Дума будет распущена в назначенный день, и нигде никакой крови не потечет». 3 сентября Дума разошлась — скорее к ее собственному облегчению, так как объявлять себя Учредительным собранием она явно не хотела.
Провал комбинации «министерства доверия» выбивал почву из-под ног у министров, приглашенных царем для успокоения Думы. Горемыкин уже пожаловался царице, что «министры хуже Думы». С середины июня почти во всех письмах царю царица нападала на Щербатова и Самарина, обвиняя их в слабости, а главное в том, что оба «против нашего Друга», — сам же «Друг» в начале августа сказал определенно: «Самарин долго обер-прокурором не будет».
Самарин вызвал царское недовольство прежде всего делом двух епископов: Гермогену он разрешил приехать в Москву в связи с занятием Жировицкого монастыря немцами, а Варнаву вызвал из Тобольска в Петербург для объяснений о прославлении им мощей епископа Тобольского Иоанна Максимовича (1651-1715). «Они хотят выгнать Варнаву и поставить Гермогена на его место — видал ли ты когда-нибудь такую наглость?» — спрашивала царя взволнованная царица. Назревал новый скандал, так как Гермоген считался «жертвой» Распутина, а Варнава — не совсем справедливо — его ставленником. Борьба Варнавы с Синодом стала в глазах общества как бы зеркальным повторением борьбы Синода с Гермогеном в 1912 году.
Пятидесятилетний Варнава, сын огородника, никогда в Духовной академии не учившийся и за то прозванный епископами «огородником», а царицей за смышленость и лукавство «сусликом», в 1911 году был назначен епископом Каргопольским, а в 1913-м — уже при поддержке Распутина — Тобольским и Сибирским. Смиттен характеризует его «человеком находчивым и хитрым, с остроумной живой народной речью, хорошим, понятным народу проповедником». Он не был правым, и на вопрос, почему он не открывает у себя отделения Союза русского народа, ответил, что он и так всегда в союзе с русским народом.
По словам Белецкого, «незлобие и отношение к иноверцам создали ему на месте его служения глубокое к нему почитание со стороны последних… Во время приездов своих в Петроград он посещал всех своих знакомых и бывших в милости, и впавших в немилость, относясь так же к последним, как и тогда, когда они были в силе». Хотя и затрудняя ему доступ к царю, но «сделавши ту или иную неприятность владыке, Распутин через некоторое время старался чем-либо исправить ее».
В январе 1915 года Варнава ходатайствовал перед царем и Синодом о «причтении» Иоанна к двухсотлетию со дня его кончины, т. е. к 10 июня 1915 года. Синод, недолюбливая честолюбивого Варнаву, тянул, постановив после частичного открытия тела «продолжать запись и исследование чудес». Варнава решил обойти Синод, и 26 августа царь получил телеграмму: «Владыко просит Ивану Максимовичу пропеть величанье своеручно благим намереньям руководит бог Григорий новый» — и прошение от Варнавы «совершить не открытие, а пока хоть прославление, то есть пропеть величание святителю митрополиту Иоанну, о чем горько скорбит народ».
Как и с канонизацией Серафима Саровского, не берусь судить, в какой степени тут играли роль вопросы веры, а в какой политики, — но открытие нового святого отвечало как интересам Варнавы, так и царской семьи. Для нее было и некоторое добавочное личное чувство в том, что новый святой — из епархии «нашего Друга». 27 августа царь телеграфировал Варнаве: «Пропеть величание можно, но не прославление». Тонкость эта была едва ли доступна сибирским богомольцам, и торжественное богослужение у гробницы Иоанна было понято как открытие Св. мощей.
По словам Варнавы, «величание было встречено удушливыми газами злобы злобных синодских анархистов» — на 7 сентября он был вызван в Синод для отчета, и новый обер-прокурор Самарин решил дать бой «распутинству» в церкви. «Какие ужасы принужден был выслушивать Суслик от своего начальника в течение 3-х часов… — телеграфирует царица царю. — Они почти смеялись над твоей телеграммой, игнорировали ее и запретили продолжать величание». «Я предстал как преступник перед этими синодскими бейлисами кровопийцами родной государь, — описывает сам Варнава эту встречу, — это было сплошное глумление циничный смех и особенно злобствовали Ярославский Агафангел и Финляндский Сергий подойдут к оберу и вполголоса говорят, но так что мне слышно пора спросить как Григория руку целовал, а тот говорит это на следующий раз».
Чувствуя поддержку царя, «на следующий раз» Варнава в Синод не явился, сообщив, что выехал к больной сестре, а на самом деле отсидевшись в Петрограде у князя Андронникова. Уже после смещения Самарина найден был компромисс: «прославление» Иоанна Тобольского было торжественно совершено митрополитом Московским Макарием 9-10 июня 1916 года. Варнава, чьи действия Синод, по желанию царя, «ради мира церковного» покрыл «прощением и любовью», в том же году был возведен в сан архиепископа.
Щербатов не угодил царю и царице разрешением в Москве земского и городского съездов, где один из депутатов сказал, что они понимают власть «с хлыстом, но не такую власть, которая сама находится под хлыстом». «Докажи им теперь всюду, где можешь, что ты самодержавный правитель!» — восклицает царица в письме к мужу, а по поводу «хлыстовского каламбура» добавляет: «Это — клеветническая двусмыслица, направленная против тебя и нашего Друга. Бог их за это накажет. Конечно, это не по-христиански так писать — пусть Господь их лучше простит и даст им покаяться!»
По окончании съездов их представители попросили аудиенцию у царя. «Самозванных уполномоченных», как он их назвал, Николай II принять отказался, а на заседании Совета министров в ставке 16 сентября дал понять, что выбирает новый курс. Царица очень беспокоилась, не спасует ли он перед министрами, несколько раз заклинала перед заседанием расчесаться гребенкой Распутина, писала: «Помни — ты властелин, а не какой-нибудь Гучков». После встречи с министрами царь успокоил ее, что «строго высказал им в лицо свое мнение», и сообщил, что по его возвращении в Совете министров будут перемены.
Вопрос о смене министров — прежде всего министра внутренних дел — обсуждался между царем и царицей еще в августе, и здесь снова возникла кандидатура А. Н. Хвостова, царю симпатичная, но после смерти Столыпина отвергнутая и Распутиным, и Коковцовым. Выжитый Щербатовым из Петрограда, Распутин теперь мог смотреть на Хвостова по крайней мере как на меньшее зло, но Горемыкин был о Хвостове того же мнения, что и Коковцов. «Я надеюсь, что Горем[ыкин] одобрит назначение Хвостова — тебе нужен энергичный министр внутренних дел, — пишет царица 22 августа и успокаивающе добавляет: — Если он окажется неподходящим, можно будет его позднее сменить, беды в этом нет. Но если он энергичен, он может очень помочь, и тогда со стариком нечего считаться».