Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 124

– Ужасно, если они продадут дом, – вздохнула Вера, сделав глоток шампанского.

– М-да…

В Вере было что-то, что заставляло собеседника чувствовать себя актёром второго плана, который забыл свой текст. Мартин вспомнил странную сцену во дворе несколько месяцев тому назад. Оба подчёркнуто вели себя так, как будто её не было. И хорошо, потому что от того вечера у него остались размытые воспоминания. Он молчал, не зная что сказать. Вера заговорила о какой-то галерее, но потом заметила знакомого и исчезла.

Мартин, как усталый генерал, осматривал своё войско: смеющееся, одетое в чёрное, шумное и пьяное. Его взгляд чуть было не проскользнул мимо мужчины средних лет в очках, который стоял у входной двери. На самом деле, если извлечь Густава Беккера (сейчас он хлопал по карманам в поисках сигарет, чтобы в следующую секунду обнаружить, что курить в помещении нельзя) из интерьера двадцать первого века, то датировка этого образа была бы практически невозможной. Позже вечером к Мартину робко подсядет Шандор и, ворочая языком так, что усы будут ходить вверх-вниз, скажет, что Густав вроде бы «в хорошей форме». Пер заметит, что Густав «слегка прибавил – в хорошем смысле», а Виви, которую в почтенном возрасте начало сносить к эзотерике, почувствует, что «у него хорошая энергетика».

Густав и сам это говорил.

– Всё хорошо. Мартин, со мной всё хорошо. – И, как бы подчёркивая это, крепко держал руку Мартина в своей. Его руки, эти тонкие руки девятнадцатого века, были чистыми, без следов краски.

– Как тебе Англия?

– Хорошо, отлично. Воспользовался случаем и пожил в деревне. Потрясающие пейзажи. Просто как в той песне Кейт Буш.

– Мне всегда казалось, что ты неизлечимый горожанин, – Густав засмеялся, – да, конечно, на самом деле так и есть, – и тут же рассказал о своих визитах в Тейт и галерею Саатчи.

Они немного поговорили на общие темы. Да, конечно, он ждёт предстоящую выставку, но – ты же знаешь, насколько меня прельщает роль того, кто в центре внимания… В последнее время он много думал о собственных приоритетах. Успех, вопреки всему, попадает в самый конец списка, правда? Кажется, он уже готов поступить как Лундель – купить дом в глуши. Чтобы писать там картины. Гулять у моря. Он начал играть в теннис.

– В теннис?

– Да, но вопрос, можно ли это называть теннисом, учитывая мою физическую форму… Но попробуй как-нибудь. Это интересно.

Бо́льшую часть праздника Густав провёл в углу, смущённо вертя в руках бокал. Рядом с ним всегда стояла небольшая группа людей, которые с равной периодичностью сменяли друг друга, как будто молча сговорившись о продолжительности аудиенции. Вокруг него образовалось то силовое поле, которое генерируют знаменитости: сфера уплотнённого внимания, быстрых взглядов по сторонам и прямой подчёркивающей достоинство осанки. В помещении, разумеется, были писатели, которых по праву можно назвать знаменитыми, но (прискорбный факт для «Берг & Андрен») их слава была не того калибра, что у художника в углу. Может, думал Мартин, дело в деньгах, которые люди платят за его картины? Или дело в самом Густаве? Он, наверно, блудный сын, который нанёс Гётеборг на карту и теперь вернулся домой. Надо, чтобы пришёл мэр и предложил ему квартиру в Хаге…

Меньше чем через два часа после появления Густав уже стоял у дверей, наматывая на шею шарф.

– Мы же сможем увидеться на неделе? – сказал он Мартину.

– Я посмотрю в понедельник, там кое-какие интервью, но в остальном никаких планов. Позвони, сходим куда-нибудь.

И он ушёл.

Ближе к полуночи характер праздника изменился. Джаз-бэнд заиграл быстрее и громче. Господин с развевающимися белыми волосами и его жена вышли в центр и начали танцевать сложный парный танец, к ним незамедлительно присоединились другие. Мария Мальм кокетничала с незнакомцем. В баре методично напивался один из их самых мрачных авторов, с фланга его атаковал приятель Ракели, по их жестам легко определялась тема баталии – Бытие Человека в Посмодернистском Социуме. В дальнем углу зала Мартин обнаружил своих детей, которые – редкий случай – разговаривали друг с другом, склонив головы с типичным для обоих выражением лиц: у Элиса сомнение, решительность у Ракели. Мартин хотел пойти к ним, но кто-то тронул его за плечо, и Пер Андрен с ослабленным узлом на галстуке представил молодого человека, который пишет работу о перспективах постколониализма в свете… Говорил Пер невнятно, и «свет» постколониальных перспектив был погашен общим шумом. Мартин подумал, не стоит ли упомянуть о работе Сесилии. Но его спасла Патрисия – сбившаяся причёска, обеспокоенный взгляд: она спросила, не пора ли закругляться. И после секундного колебания добавила, что Лиза Экман отключилась в туалете для людей с ограниченными возможностями. Поскольку нечто похожее случилось и на презентации Лизиного дебютного романа, Мартин знал, что лучше не впадать в панику и не вызывать службу спасения, а взять ножницы и взломать замок. Именно это он вскоре со всем хладнокровием и проделал, предварительно громко и долго постучав в дверь. Лиза лежала на полу в позе эмбриона, но, увидев Мартина, тихо поздоровалась. Пока он помогал ей встать на ноги и собрать вещи, она что-то лепетала про синопсис, который скоро сделает, про то, что уедет на лето в деревню, где нет интернета, и будет там писать, это в Нэрке, а потом у неё начались рвотные позывы и её вывернуло в унитаз.

Посадив Лизу в такси до её унылого северо-восточного пригорода (то ли Бергшён, то ли Хьелльбу), Мартин направился прямиком в бар и попросил джин-тоник, который выпил быстрее, чем следовало, и тут же заказал ещё один. Почему в экстренных ситуациях всегда зовут именно его? Почему он должен возиться в туалете среди груды размокших бумажных полотенец, выручая несовершеннолетнего, по сути, человека, которому каким-то чудом удалось получить премию Буроса за лучший дебют? Теперь этот автор рано или поздно разродится анемичным вторым романом, и это будет литературный аналог оленя, парализованного светом дальних фар. А ещё она может начать сочинять стихотворения в прозе. А когда он откажется издавать эту экспериментальную прозопоэзию, он превратится в трусливого капиталиста, который боится выносить искусство на передний фронт. И вещать всё это она будет тем дрожащим голосом, каким читают свои опусы на поэтических слэмах люди поколения 80-х. Зачем они упорствуют с этим фальшивым тембром и возмущённой интонацией?

Они что, не могут послушать Кристера Хенрикссона ^[206]? Музыканты продолжали играть, но плейлист сменился и состоял главным образом из треков Мадонны. Его дети ушли домой, видимо, не желая видеть, как их отец отрывается под «Vogue». (Мартин попытался заверить их, что этого не будет, но Элис сказал лишь: да, папа, да.) Патрисия бегала по залу, собирая бумажные тарелки. Пер перешёл на лёгкое пиво и признался, что сегодня утром разговаривал сам-знаешь-с-кем. Световая декорация под потолком погасла. Где-то что-то разбилось. В углу ссорилась пожилая пара. Бармен зевал и готовил ему напиток на автопилоте. Появившаяся рядом Мария Мальм поинтересовалась, доволен ли он вечеринкой.

А потом он сидел в такси, за окном бежал сияющий город, длинные лучи света в тёмно-синей летней ночи, через центр к восточным районам, и рука сидевшей рядом Марии Мальм лежала в его руке, он не должен больше называть её мысленно «Мария Мальм». Ему пора начать называть её «Мария». Мария. Но это оказалось нелегко. Мария Мальм склеилась в одно слово, и фамилия не успевала отцепиться от имени.

Они приехали. В ночи хлопнули двери машины. Район обитания Марии Мальм он не угадал – она, как оказалось, жила в одном из таунхаусов Коллторпа. Пока она звенела ключами, он рассматривал цветочный горшок на ступеньках крыльца.

– Ну вот, мы на месте, – сказала она, пропуская его в холл, где вспыхнувшие лампы осветили дощатый пол и оригинальный радиатор. Он выпьет что-нибудь, может, виски? Мартин сказал «да», и в ту же секунду понял, что продолжать пить – идиотская идея. Спросил, где туалет, ему показали дверь, писать ему не хотелось, но он сделал это, чтобы потянуть время и оценить себя в зеркале, что, впрочем, почти не удалось из-за расфокусировки взгляда. А чем сейчас заняты остальные? Где Густав? Все знают, что он здесь? Все заметили, как они уходили, и что все подумали?