Избавление - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 16

Паулюс шел понуро, сгорбясь. Лицо его, скуластое, обтянутое желтоватой, будто высохшей, кожей, как бы даже удлинилось от худобы.

Сначала пленных привели в баню, они мылись долго и тщательно. После дезинфекции всем вернули мундиры, брюки, шинели, плащи, высокие с тугими голенищами сапоги. Даже награды оставили: Рыцарские кресты с дубовыми листьями, Железные кресты, медали за походы. На мундире Шмидта как висел, так и остался нацистский партийный значок, и это смутило генерала, он тотчас снял его и спрятал.

Распределили по комнатам. Паулюсу отвели отдельную, Шмидта и Адама поселили вдвоем.

В первые дни и недели плена надо было ко многому привыкнуть и от многих привычек освободиться. Жизнь таила в себе неизвестность, беспокоила своим будущим.

Паулюс часами простаивал у окна или сидел у стола в одиночестве, терзаясь мыслями и отягощенный бременем заключения. Думалось плохо. В голове не переставало шуметь от недавнего грохота, перед глазами разрозненно стояли картины сражений — всплески огня, падающие здания, дымные пожарища, пепельный снег и трупы, трупы… Сколько же мертвых — и своих и чужих! Лежали навалом… Паулюс хмурился, силясь избавиться от этих кошмарных видений, и не мог. Мрачные видения пугали. Ночью он откровенно побаивался спать с погашенным светом. Стоило темноте поглотить комнату, как отовсюду к нему протягивались гневные руки кричащих матерей, даже слышались их голоса: "Кровавый Паулюс, что ты наделал, ты отнял у нас сыновей и покрыл чужие поля кровью. Убийца!"

Паулюс вскакивал, ходил нервно по комнате, начинал мысленно казнить себя допросами. И отовсюду, как призраки, тянулись к нему угрожающие кулаки матерей, виделись их остервенелые глаза.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Потребовался не один месяц, чтобы как–то унялись вконец расшатанные нервы, поутихли ночные кошмары.

Жизнь в лагере постепенно входила в свою колею. Мирились с неудобствами ограничений, свыкались даже с мыслью о плене. Одни утешались одиночеством, лежа и, в дневное время на койках, пробавлялись бездельем и едою, которая, к удивлению пленных, была сытной, и ни о чем не хотели думать; другие же, как темпераментный генерал фон Зейдлиц, полковник Адам да и сам фельдмаршал Паулюс, совсем не хотели влачить животное существование. После ада последней битвы и потрясений, испытанных там, в пылающем городе, сознание не давало покоя, взывая к совести, к беспощадно честному осмыслению личной жизни и того пути, который привел их к тяжкому крушению. Надо было разобраться во всем, чтобы найти выход из тупика. Но кто в этом мог помочь и нуждались ли они, опытные, поседевшие немецкие генералы и офицеры, в чьих–то подсказках и нравоучениях?

Губительная война шла, и она уносила и еще унесет многие и многие тысячи людей. Но что же делать? Сидеть сложа руки и взирать, как на фронте гибнут их же соотечественники? Найдется ли сила понять и трезво оценить происходящее, кто поможет избавиться от кошмара войны, развеять пелену роковых заблуждений?

Месяца через два фельдмаршала Паулюса и генералов перевели в другое место и разместили под сводами крепости–монастыря города Суздаля. Причину переезда не знали, да никто из генералов и не смел об этом допытываться, поскольку плен есть плен.

На новом месте было, однако, не хуже. Пленные оставались вольны находить для себя кое–какие развлечения: в лагере была богатая библиотека с литературой на немецком языке. Можно развлечься музыкой, живописью, были свои столярные мастерские, под окнами отведены участки земли для огорода…

Лагерь навещали гости.

Однажды произошла встреча, неожиданная и удивительная по своей значимости. В лагерь к немецким военнопленным обещал приехать немецкий коммунист Вильгельм Пик. Будто сама история сводила их на древней русской земле, которая для одних, шедших войной немцев представлялась лакомым куском, но обернулась камнем преткновения и гибелью, а для других, убежденных антифашистов–изгнанников — надежным убежищем. И теперь те и другие немцы, которых привели на русскую землю прямо противоположные цели и разные дороги, должны были рассудить, кто же из них прав, кто виноват.

Был знойный день. Комендант лагеря советский полковник загодя сообщил через Адама, что фельдмаршала хочет посетить немецкий политический деятель, а кто именно — не сказал. Едва Паулюс надел мундир, как заслышал шаги по каменной лестнице. Адам открыл дверь. Вошли в комнату двое: комендант лагеря и тот самый гость — немец.

— Это товарищ Пик, — представил гостя советский полковник. — Он хочет поговорить с вами, господин фельдмаршал.

Некоторое время Паулюс сидел неподвижно, не поворачивая лица в сторону гостя. В нем невольно, как в былые времена, вспыхнули чувства отчуждения и неприязни к немецкому коммунистическому лидеру, фамилия которого склонялась в рейхе презрительно. Теперь же — и это хорошо сознавал Паулюс — сам он, фельдмаршал, был куда в более худшем положении, чем нашедший себе пристанище в Советской России Вильгельм Пик, и сейчас, остро почувствовав это, он передернул плечами и обратил на гостя принужденный взгляд.

Вильгельм Пик сознавал свое превосходство над пленным фельдмаршалом, но вовсе не хотел этого выказывать, смотрел на Паулюса, на этого представителя немецкой военной касты, теперь, правда, битого, духовно надломленного, исхудалого, с некоторой жалостью. Как бы мимоходом Пик подчеркнул, что он является депутатом рейхстага и намерен начистоту говорить о судьбах немецкого народа и Германии, а заодно и о самом фельдмаршале.

Услышав это, полковник Адам пытался осторожно покинуть комнату, но Вильгельм Пик задержал его движением руки:

— Оставайтесь. То, о чем мы будем говорить, не является секретом, в такой же мере относится и к вам.

В комнате какую–то минуту стояло тягостное напряжение. Вильгельм Пик старался держаться ненавязчиво, даже не садился — "посмотрим, догадается ли чопорный фельдмаршал пригласить!" — и Паулюс вынужденно смягчился, кивком головы приглашая присесть на стул.

Разговор между ними не ладился, будто оба не в силах были преодолеть барьер молчания, не говоря уже об отчуждении. Паулюс выжидательно медлил, рассматривая соотечественника. Да, он, Паулюс, видел Пика впервые, хотя и не раз слышал о нем. Слышал, разумеется, только дурное. На коммунистов в фатерлянде было самое лютое гонение. Многие, в том числе и вождь Тельман, угодили в концлагеря якобы за измену и подрывную деятельность. А вот он, Вильгельм Пик, видимо, как–то избежал ареста, оказался в изгнании. Паулюс с природной наблюдательностью военного рассматривал сейчас Вильгельма Пика, седого, наверное, много пережившего, обратил внимание на его простенький костюм черного цвета, на его ботинки с приметно стоптанными каблуками и дивился: "Борется за какие–то идеи. Но что принесли ему эти идеи, какое богатство?.. А я чего достиг, идя завоевывать чужие территории? Плена!" — невольно споткнулся на собственной мысли фельдмаршал и помрачнел.

Тем временем и Вильгельм Пик чего–то выжидал. Может, раскаяния фельдмаршала, признания пагубности похода на Восток, приведшего к разгрому армии, к пленению его самого?

— Я хотел узнать о вашем самочувствии, господин фельдмаршал, — сказал наконец Вильгельм Пик, невольно выражая этим свое участие в его судьбе. Вероятно, вас удивляет, что я, коммунист, вынужденный в свое время эмигрировать и найти убежище в Советской стране, в пределы которой вы вторглись, теперь вот разговариваю с вами, интересуюсь вашим здоровьем, вашей жизнью?

Пик встал, плотный, кряжистый, заходил по комнате, и оттого, что на его лице возникала добродушная улыбка и голос его был вовсе не отталкивающим, а, наоборот, мягким, притягательным, Паулюс понял, что имеет дело с располагающим к себе человеком. "Каких бы мы убеждений ни придерживались, но, коль свела нас судьба, нужно вести диалог", — подумал он.

— Благодарю вас за участие, господин Пик, — слегка наклонясь, ответил Паулюс. — Как видите, я хорошо устроен. Состояние моего здоровья в течение последних недель значительно улучшилось… Здесь, в России, о нас заботятся. У нас есть немецкие и русские врачи… Питание хорошее и достаточное. Как военнопленный, я не могу ожидать большего.