Избавление - Соколов Василий Дмитриевич. Страница 6

И невдомек ей, что сама она, Наталья, с ее крупными черными глазами, чуть вздернутым носом, сочными, резко очерченными губами и правильным овалом лица, и впрямь была красива, и сейчас хирурга занимала ее красота. Волновала его…

Наталья радовалась: в палате весна, из окна виднеется зелень деревьев, пахнет цветами.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Алексей Костров, волею злого рока угодивший в штрафную роту, должен был смыть с себя этот позор кровью, хотя никакой вины, тем более преступления, за собой не видел. Как он ни пытался обжаловать несправедливые действия Ломова, все оставалось в силе: и состряпанное генералом сгоряча дело, и сам приговор трибунала.

С него сняли погоны, разжаловав из капитана в рядовые, и он ждал своего часа пойти в бой на самом невыгодном и тяжелом участке. Штрафную роту почему–то кидали с одного места на другое, хотя в бой и временили бросать, будто нарочно оттягивали, заставляли мысленно казнить себя.

В вечер сегодня снова построили роту и повели бездорожьем навстречу вспыхивающим осветительным ракетам и колко пронзающим темноту огнистым трассирующим пулям.

— Куда нас ведут? — спрашивал Костров у идущего вне строя заметно прихрамывающего на левую ногу старшего лейтенанта.

В штрафных ротах полагалось держать агитаторов, кем по штату и числился старший лейтенант, и тот ответил с грубоватой небрежностью в голосе:

— Куда никуда, а смывать черное пятно пора. Все печенки небось самим проело.

— Согласны, — неопределенно ответил Костров. — Только у одного черное пятно, а у другого…

— Не рассуждать! — прикрикнул впереди идущий взводный командир.

И Костров принудил себя замолчать, угрюмо насупясь и покусывая от обиды губы. Возникшая в первые часы, как попал в штрафную, эта обида терзала его все время, отзываясь незатухающей саднящей болью в сердце.

Костров не мог понять, как могло случиться, что он очутился в штрафной роте, и точно так же не мог сжиться с мыслью, что это случилось с ним, что такая участь выпала именно ему. Он всегда прочно стоял на ногах, соблюдал достоинство, почитая это личной честью, за время службы в армии, в сущности, не только не имел ни одного взыскания, но и, помнится, ни одного серьезного упрека. Больше того, он сам был носителем непорушной требовательности к себе, ревностным исполнителем воли других, старших товарищей, как и своей собственной. В нем жило отнюдь не рабское повиновение, которое держится на страхе либо на унизительном пресмыкании перед старшими, перед начальством, — нет, это было не в натуре Кострова.

И вновь, как наяву, всплыла перед глазами Кострова ползущая, занесенная метелью транспортная колонна из нескольких машин, блуждающая по нашим тылам. Колонну нужно обстрелять. Короче говоря, уничтожить. Так приказал генерал Ломов. Приказал в пылу гнева, скорее потому, что кто–то его самого обстрелял, нагнал на него страху. Может, этот случайный выстрел понудил генерала рассвирепеть и дать приказ смести подчистую всю колонну. Ведь когда подъехали близко, после первых предупредительных выстрелов колонна встала, немцы суматошно поспрыгивали, кинулись врассыпную. Тех, кто пытался бежать, настигли пули, остальные побросали оружие. Подошли к машинам, крытым брезентами, заглянули внутрь: в кузовах стонали раненые, обмотанные старыми, пахнущим йодом и кровью бинтами, лежали с почерневшими руками и лицами обмороженные…

И припомнил Костров последнюю встречу и разговор с Ломовым в Черткове. Каких только слов не говорил ему генерал: "Я же приказал уничтожить!.. Как разбежались? Какие раненые и обмороженные?" — "Но товарищ генерал… — пытался оправдаться Костров, — я же сам видел… Мы же стреляли в тех, кто убегал…" Ломов резко оборвал капитана: "Ты что же, в белых перчатках по войне пройти хочешь? Щи лаптями тебе хлебать, а не батальоном командовать!" И тогда Костров сорвался. Он припомнил ему сорок первый год, смоленский лес и старичка в драной шинели и лаптях…

Лежало ли в основе приказа Ломова чувство справедливости, говоря языком юристов, законности? Не было ли это личной местью? А может, так и должно быть. Они же обстреляли машину Ломова, вызвездили переднее оконце и в отместку должны нести расплату… А как бы поступили фашисты в таком случае с нами? Кому–кому, а Кострову, узнавшему превратности войны, известно, как жестоки и бесчеловечны оккупанты. Окажись сам Костров в такой же колонне, нетрудно предугадать, как бы с ним обошлись фашисты. Скорее всего, тут же без зазрения совести пустили бы в расход. А перед смертью заставляли бы побоями, пытками развязать язык: "Где?.. Кто?.. И сколько?.." Оккупанты это делают, не моргнув глазом, у них методы пыток разработаны, как приемы боя… И гнили бы теперь кости Кострова в бесприютной сырой земле. А он… миндальничал, пощадил — какой сердобольный правдолюбец! Правильно угодил в штрафную роту… Правильно? А может, нет? Скорее всего, по ошибке. Случайно. По злому произволу Ломова. И как можно оправдывать его действия?

— Боец Костров, правее возьмите! Куда вас заносит? — крикнул старший лейтенант. — Опять, наверное, размечтались? И что у вас за голова какими–то иллюзиями набита!

Костров увидел сбоку от себя глубокую, залитую стоячей водой ямину, в которую чуть не рухнул. Рванул в сторону, мысленно поблагодарив старшего лейтенанта.

— Так о чем же вы мечтали, Костров? — поинтересовался старший лейтенант.

— Задача с двумя неизвестными, — буркнул Костров и вскинул воспаленные глаза на старшего лейтенанта. — Вот вы скажите: противник нападает на противника, ставшего беззащитным существом, кого винить нужно — нападающего или его жертву? Можно ли к ним относиться одинаково?

Старший лейтенант помедлил с ответом, какое–то время шагал в раздумчивости и мысль свою выразил так:

— Вообще–то испокон веку считалось запретом добивать свою жертву. Лежачего ведь не бьют.

— Вот именно, не бьют, — не удержался Костров.

— Но жертва может быть наказуема, — продолжал старший лейтенант. Все зависит от того, что раньше натворил противник, ставший жертвой… Жертвой собственных преступлений… А кого вы имеете в виду, говоря о жертве?

— Немцев.

— Тоже мне жертва! — от удивления старший лейтенант даже присвистнул и тотчас изменился в лице, побагровел: — Их мало бить, их надо вешать, как оккупантов, затеявших преступный поход и столько бед натворивших на нашей земле!

— Я о раненых немцах…

— Положенные на обе лопатки и запросившие пощады — это уже пленные, и на них не тратят порох.

А Костров, горячась, допекал его и самого себя:

— Значит, вы считаете правильным, что нельзя добивать на поле боя раненых?

— Да, считаю. Такова наша советская мораль.

— И считаете, что поступать иначе, то есть добивать их, пусть эти раненые и доводятся нам врагами, преступление?

— Да, преступление. Такое преступление, которое низводит человека до положения зверя.

Костров выждал, пока старший лейтенант поравнялся с ним, и, в упор поглядев на него, спросил требовательным тоном:

— Почему же меня осудили именно за то, что я встретил колонну, в которой оказались и раненые, и не добил их? И разве можно бездумно исполнять приказы?

— Опять свое! — сокрушенно махнул рукою старший лейтенант. — Почему вы не доказывали свою правоту там, в трибунале? А теперь мечете громы и молнии передо мной… Не в силах я отменять приговоры!

— Эх… — сникшим голосом выдавил из себя Костров и затем гневно выпалил: — Нечего медлить. Вводите скорее в бой! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Вмиг он будто уж смирился со своим положением и, неожиданно для самого себя, вопреки укору совести, стал внушать себе, что, собственно, где ни воевать — лишь бы воевать, бить врагов. И крайняя опасность, которая ждет его с минуты на минуту, показалась ему естественной: кто–то же должен прорывать трудный, дышащий на каждом шагу смертью, участок фронта.

Думать об этом было тяжело, но, переболевший сердцем, от сознания, что нужно отвоевывать и этот опасный рубеж, он на время заглушил в себе муки обиды, хотя и не прощенной, и уже готов был идти куда угодно…