Глазами физика. От края радуги к границе времени - Левин Уолтер. Страница 74

В этих проектах мне, как правило, отводилась роль техника: я должен был определить, осуществимы ли идеи Отто с точки зрения размеров и форм воздушных шаров. Например, насколько толстым должен быть полиэтилен, из которого они сделаны? Мы хотели, чтобы шары были достаточно легкими, чтобы подняться в небо, но и достаточно крепкими, чтобы не лопнуть при сильном ветре. А на мероприятии в Аспене, проведенном в 1974 году, мы развесили многогранные стеклянные бусины на тросе «световой палатки». Чтобы добиться желаемого результата как с точки зрения физики, так и с точки зрения эстетики, я произвел множество вычислений, варьируя размеры воздушного шара и веса бусин. Признаться, мне невероятно нравилось находить физические решения, позволяющие реализовать потрясающие художественные идеи Отто.

А еще я получил невероятное удовольствие, когда мы делали огромный пятицветный воздушный шар «Радуга» для церемонии закрытия Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. Конечно, мы не имели ни малейшего представления о том, что Олимпиада закончится кровавой расправой над израильскими спортсменами и наша сорокапятиметровая «Радуга», выгнувшаяся над олимпийскими объектами, станет символом надежды перед лицом этой катастрофы. Когда я начинал использовать аэростаты для наблюдения за Вселенной, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду принимать участие в подобных проектах.

Отто познакомил меня с голландским художником Питером Стрюкеном, чье искусство я хорошо знал, потому что мои родители в Нидерландах коллекционировали его работы. Как-то Отто позвонил мне в МТИ и спросил: «У меня в офисе сейчас сидит один голландский художник, хотите с ним познакомиться?» Люди почему-то уверены, что если вы из одной и той же маленькой страны, то наверняка будете рады пообщаться с соотечественником, хотя лично мне этого чаще не хочется, чем хочется. Я спросил Отто: «А как его зовут?» И когда Отто произнес имя Питер Стрюкен, я тут же согласился, но, чтобы подстраховаться, предупредил, что у меня будет не больше получаса (что, честно говоря, не совсем соответствовало действительности). Питер приехал ко мне в офис, и мы проговорили с ним почти пять часов (да-да, пять часов!), а потом я пригласил его на устрицы в ресторан Legal Sea Foods! Мы понравились друг другу с самого начала, и Питер больше чем на двадцать лет стал одним из моих самых близких друзей. Его визит навсегда изменил мою жизнь!

Во время нашей первой дискуссии я сумел помочь Питеру «увидеть», почему в его главной проблеме – вопросе «В каком случае что-то отличается от чего-то другого?» – все зависит от определения характера различия. С одной точки зрения, например, квадрат отличается от треугольника и окружности. Тем не менее если определить их все как замыкающиеся линии, образующие геометрические фигуры, то они будут одинаковыми.

Питер показал мне десяток своих компьютерных рисунков, сделанных в одной и той же программе, и сказал: «Смотрите, они же все одинаковые». Но для меня они все выглядели совершенно по-разному. Все зависит от того, как вы понимаете одинаковость. А еще я добавил, что если ему они кажутся одинаковыми, то, возможно, он не откажется подарить одну мне. Он так и сделал, подписав подарок на голландском языке: Met dank voor een gesprek («С благодарностью за дискуссию»). Это так типично для Питера: он на редкость скромный человек. Откровенно говоря, из многих его работ, которые есть в моей коллекции, этот небольшой рисунок – мой любимый.

Питер нашел в моем лице физика, который не только интересовался искусством, но и смог помочь ему с работой. Питер – один из пионеров в области компьютерного искусства. В 1979 году он (вместе с Льеном и Даниэлем Деккерами) в течение года работал в МТИ, и мы с ним очень тесно сотрудничали. Мы встречались практически ежедневно, и два-три раза в неделю я у него обедал. До Питера я «смотрел» на искусство, Питер помог мне его «увидеть».

Думаю, если бы не он, я бы так никогда и не научился сосредоточиваться на новаторских произведениях искусства и не понял бы, как они могут коренным образом изменить наше восприятие окружающего мира. Я узнал, что цель искусства – не только и даже не столько в воспевании красоты, а в открытии нового и неизведанного, и в этом искусство и физика сливаются для меня воедино.

С того времени я стал смотреть на искусство совершенно иначе. Мне больше было неважно, что мне нравится. Важно художественное качество, новый взгляд на мир и то, что можно оценить исключительно в случае, если действительно кое-что знаешь об искусстве. Я начал обращать пристальное внимание на то, в какие годы выполнена работа. Например, новаторские произведения Малевича 1915–1920 годов просто завораживают. А похожие картины, написанные другими художниками в 1930-е годы, не представляют для меня никакого интереса. «Искусство – это либо плагиат, либо революция», – сказал Поль Гоген с типичным для него высокомерием, но и не без доли истины.

Я был очарован эволюцией, способствовавшей новаторству. Например, вскоре я мог точно определить, в каком году написана та или иная работа Пита Мондриана – в период с 1900 по 1925 год этот нидерландский художник развивался очень быстро, – и моя дочь Полин сейчас тоже это умеет. Кстати, за многие годы я не раз замечал, что музеи иногда указывают неверную дату создания картины. Когда я сообщаю им об этом (а я всегда это делаю), кураторы иногда смущаются, но обязательно меняют исправляют ошибку.

Я работал с Питером над добрым десятком его идей. Нашим первым проектом был 16th Space («16-й космос»), картина в шестнадцати измерениях (видите, мы обскакали саму теорию струн с ее одиннадцатью измерениями). Я также вспоминаю его серию Shift («Смещение»). Питер разработал математические основы для компьютерной программы, которая генерирует чрезвычайно сложные и интересные картины. Но поскольку он не слишком разбирался в математике, его уравнения были странными, а по сути, просто нелепыми. Он хотел сделать математику красивой, но не знал, как.

А я сумел придумать решение, с физической точки зрения не такое уж и сложное: бегущие волны в трех измерениях. Вы можете установить длину волны, определить скорость волн и задать им направления. А если вам хочется, чтобы три волны проходили друг через друга, то можно сделать и это. Вы начинаете с исходного состояния, а затем позволяете волнам проходить друг через друга и соединяться. В результате получаются чрезвычайно интересные интерференционные картины.

Математические концепции в основе этих картин были так же прекрасны, и Питер это очень ценил. Я это говорю вовсе не для того, чтобы похвастаться – Питер сказал бы вам то же самое. Именно эту роль я в основном и играл в его жизни: я должен был показать художнику, как сделать вещи красивыми и понятными с точки зрения математики. Кстати, Питер всегда любезно позволял мне выбрать одну картину из каждой серии. Так что мне опять очень повезло: теперь у меня целых тринадцать Стрюкенов!

В результате моего сотрудничества с Питером в 1979 году дирекция Музея Бойманса – Ван Бенингена в Роттердаме пригласила меня прочесть первую лекцию о Мондриане под огромным куполом амстердамской церкви Кепелькерком. Народу пришло очень много – около девяти сотен человек. Не протолкнуться. Теперь такие чрезвычайно престижные лекции читаются ежегодно. В 1981 году лектором был Умберто Эко, в 1993 году Дональд Джадд, в 1995 году Рем Колхас, в 2010 году Чарльз Дженкс.

Однако мое участие в художественных проектах не ограничивается сотрудничеством с Отто и Питером; однажды я даже пытался (хотя и в шутку) создать немного концептуального искусства самостоятельно. Читая лекцию «Взгляд на искусство XX века глазами физика», я сообщил, что у меня дома есть около десятка книг по физике и по меньшей мере 250 книг по искусству – соотношение двадцать к одному. Я выложил десять книг по искусству на стол и предложил слушателям в перерыве их просмотреть. Чтобы сохранить баланс, я объявил, что принес и половину книжки по физике. В то утро я действительно разрезал учебник по физике на две равные части – прямо посередине. На лекции я поднял половинку вверх, показывая, что сделал это очень аккуратно. «А это для тех, кого искусство совершенно не интересует», – сказал я, бросая ее на стол. Кажется, к ней не прикоснулся ни один человек.