Пианистка - Елинек Эльфрида. Страница 27

Остаток дня рассыпается на крошки, словно кусок сухого пирожного в неловких пальцах. Наступает вечер, и цепочка учеников становится все тоньше и тоньше. Перерывы между их появлениями все длиннее, и учительница отлучается в туалет, где тайком жует бутерброд, остаток которого тщательно заворачивает в бумагу. Вечером к ней приходят взрослые ученики, днем они вкалывают, чтобы вечером иметь возможность заниматься музыкой. Те из них, кто намерен стать профессиональным музыкантом и преподавать предмет, которому они пока обучаются, приходят днем, потому что они не заняты ничем, кроме музыки. Они хотят научиться музыке по возможности быстро, полно и без пробелов, чтобы сдать государственный экзамен. Они остаются послушать, как играют другие, и в тесном союзе с госпожой учительницей Кохут подвергают их основательной критике. Они не стесняются указывать другим людям на ошибки, которые совершают сами. И хотя им зачастую хватает слуха, но ни почувствовать, ни повторить за учительницей они толком не могут. После того как закрывается дверь за последним из учеников, ночью цепочка разматывается в обратном направлении, чтобы в девять часов утра, составленная из новых кандидатов, она снова могла двигаться вперед. Слышен стук шестеренок, удары поршней, включаются в работу пальцы. Звучит музыка.

Господин Клеммер уже пересидел в своем кресле трех учеников из Южной Кореи и осторожно, по миллиметру, приближается к своей учительнице. Она не должна ничего заметить, но однажды он разом окажется прямо в ней. А еще недавно он был за ее спиной на почтительном расстоянии. Корейцы понимают по-немецки лишь самые необходимые вещи, поэтому суждения, рассуждения и упреки они выслушивают на английском. Господин Клеммер обращается к фройляйн Кохут на международном языке сердца. Музыкальным сопровождением ему служат восточные люди, в своей привычной невозмутимости совершенно невосприимчивые к непериодическим колебаниям, возникающим между хорошо темперированной учительницей и учеником, который желает достичь абсолютного.

Эрика на иностранном языке говорит о прегрешениях против духа Шуберта – корейцы должны чувствовать, а не тупо подражать игре Альфреда Бренделя, записанной на пластинке. Ведь в таком случае Брендель все равно будет играть намного лучше их! Клеммер, хотя его и не спрашивают, высказывается о душе музыкального произведения, изгнать которую не так-то просто. Однако есть такие, кому это удается! Им лучше оставаться дома, если они лишены чутья. Кореец зря ищет душу в углу комнаты, – издевается Клеммер, примерный ученик. Он постепенно успокаивается и цитирует Ницше, с которым чувствует себя заодно: он, так сказать, недостаточно здоров и счастлив для романтической музыки (включая Бетховена, которого он тоже сюда относит). Клеммер заклинает свою учительницу, чтобы она услышала о его несчастье и о его болезни из его великолепной игры. Все, что необходимо, – это музыка, которая помогает забыть страдание. Нужно обожествлять животную жизнь! Хочется танцевать, праздновать триумфы. Легких, свободных ритмов, золотых, нежных благозвучий требует философ гнева, обращенного на малое и невзрачное, и Вальтер Клеммер присоединяется к этому требованию. «Когда вы, собственно, живете, Эрика?» – спрашивает ученик и намекает на то, что вечером для жизни остается достаточно времени, если уметь им распорядиться. Половина времени принадлежит Вальтеру Клеммеру, другой может располагать она. Вместо этого она просиживает все вечера с матерью. Обе женщины постоянно кричат друг на друга. Клеммер говорит о жизни как о золотой грозди винограда «Мускатель», которую хозяйка выставляет во фруктовой вазе перед гостем, чтобы он мог есть и глазами. Гость нерешительно берет одну ягоду, потом другую, пока на тарелке не остаются общипанная кисть и горстка зернышек, разбросанных в художественном беспорядке.

Случайные прикосновения угрожают этой женщине, дух и искусство которой ценят люди, угрожают то ли ее волосам, то ли плечу, небрежно укрытому вязаной кофтой. Кресло учительницы сдвигается немного вперед, отвертка ныряет вглубь и извлекает на свет остаток содержания из венского короля песен, который сегодня обретает дар речи в чисто фортепьянном исполнении. Кореец пялится в свою нотную тетрадь, которую купил еще у себя на родине. Это множество черных точек означает для него совершенно чужое культурное окружение, знанием которого он будет похваляться дома по возвращении. Клеммер начертал на своих знаменах слово «чувственность», он встречал чувственность даже в музыке! Учительница, эта убийца духа, советует развивать солидную технику. Левая рука ученика еще не поспевает за правой. Существуют специальные упражнения, она снова ведет левую руку к правой, обучая ее независимости. У него одна рука постоянно в разладе с другой, и всезнайка Клеммер тоже находится в постоянном разладе с другими. Ученика-корейца наконец-то отпускают.

Эрика Кохут ощущает у себя за спиной человеческое тело, и ее охватывает ужас. Ученик не должен придвигаться так близко, едва не касаясь ее. Он прохаживается за ее спиной, то отдаляясь, то приближаясь. Он просто прогуливается, без всякой цели. Когда он наконец, вновь приближаясь к ней, попадает в ее поле зрения, сердито и по-голубиному поводя головой, коварно помещая свое юное лицо в световой круг лампы, в самую яркую его точку, у Эрики все внутри пересыхает и сжимается. Внешняя оболочка невесомо колышется вокруг сжавшейся сердцевины. Тело перестает быть плотью, и нечто вдруг устремляется к ней, обретая предметность. Цилиндрическая трубка из металла. Очень просто сконструированный аппарат, используемый для того, чтобы проникать внутрь. Перевернутое изображение этого жгучего предмета по имени Клеммер проецируется в телесное углубление в Эрике, падает на ее внутреннюю стенку. Это изображение внутри отчетливо стоит на голове; и в тот момент, когда Клеммер превратился для нее в тело, которое можно потрогать руками, он одновременно предстал совершенной абстракцией, лишенной плоти. В тот самый момент, когда они ощутили обоюдную телесность, они прервали друг с другом все человеческие отношения. Не существует более парламентеров, которых можно было бы послать друг к другу с известиями, письмами, тайными знаками. Одно тело более не постигает другое, становится для него лишь средством, лишь свойством инобытия, в которое желаешь втиснуться с болью, и чем глубже протискиваешься, тем сильнее увядает ткань плоти, тем невесомее она становится, отлетая прочь от обоих чужих и враждебных континентов, которые с грохотом наваливаются друг на друга и затем вместе рушатся вниз, превращаясь в громыхающий остов с несколькими лоскутками киноэкрана на нем, которые при малейшем прикосновении осыпаются и обращаются в пыль.

Лицо у Клеммера гладкое как зеркало, незамутненное. На лице у Эрики заметны признаки близящегося распада. Появились складки, веки слабо выгнулись, как лист бумаги под воздействием пламени, нежная кожица под глазами съежилась в голубоватую сеточку. Над переносицей пролегают две резкие черты, которые не удается разгладить. Лицо снаружи стало на размер больше, и этот процесс растянется на годы, пока слой плоти под кожей не сожмется и не исчезнет совсем и пока кожа плотно не обтянет череп, который уже не будет давать ей тепла. В ее волосах появились отдельные белые нити, непрестанно умножающиеся и питаемые несвежими соками. Потом волосы собьются в отвратительный пепельный колтун, в котором не гнездится никакое тепло и который не способен заботливо укрывать, да и Эрика никогда не умела укрыть, окружить теплотой хоть что-нибудь, даже собственное тело. Ей хочется, чтобы ее укрывали. Он должен взалкать ее, он должен ее преследовать, он должен валяться у нее в ногах, постоянно думать о ней, у него не должно быть никакого спасения от нее. Эрику редко увидишь среди людей. Ее мать тоже держалась всю жизнь особняком, редко позволяя себя лицезреть. Они остаются в своих четырех стенах, и посетители неохотно их тревожат. При таком образе жизни лучше сохраняешься. Впрочем, когда обе дамы Кохут появляются на людях, никто не обращает на них особого внимания.