Пушка Ньютона - Киз Грегори. Страница 7

– Надо полагать, что Ньютон выгнал вас.

– Но не за бездарность, ваше величество. По его письмам видно, как он восхищался моими математическими способностями.

– Не позволяйте себе, месье де Дюйе, думать за меня.

– Простите, сир.

– Ваша ссора была настолько серьезна, что вы чувствуете себя вправе предать его? В противном случае вас бы здесь не было, и вы бы не предлагали направить свое магическое оружие против бывшего учителя и друга.

Когда Фацио снова заговорил, на его лбу отчетливо проступили капельки пота:

– Ваше величество, вы, безусловно, правы. Меня не особенно интересует, победим мы Англию или нет. Я хочу победить сэра Исаака Ньютона. Оружие, о котором я собираюсь рассказать, способно достичь и вашей, и моей цели. Одержав верх над Англией, я тем самым смогу доказать Ньютону, что он был не прав, отвергнув меня.

– Расскажите мне о своем оружии, – приказал Людовик.

Фацио откашлялся и дрожащими пальцами развернул скрученный в трубочку лист бумаги.

– Принцип действия довольно-таки простой, но математические расчеты еще нуждаются в доработке, – начал он. – Потребуется создание ряда подобий. Как, вероятно, известно вашему величеству, для доказательства потребовалось осуществить некоторые…

Людовик склонился над бумагой и нахмурился.

– Королю не нужны такие подробности, – чуть слышно пробормотал он. – Короля не интересует, как эта идея пришла вам в голову. Королю интересно, как ее можно использовать.

– А… ну… – де Дюйе на секунду замолчал, после чего тихо продолжил: – Можно уничтожить Лондон или любой другой город, какой вы только пожелаете.

Людовик уставился на него, лишившись дара речи.

– Что значит «уничтожить»? – наконец выговорил он.

– Это значит – стереть с лица земли, как будто города никогда и не существовало.

Стараясь сохранить на лице маску абсолютной непроницаемости, . Людовик долго и пристально рассматривал де Дюйе.

– Каким образом? – тихо спросил он.

Фацио объяснил, и глаза короля округлились. Людовик отошел к окну. С четверть часа он молча смотрел в сад, прежде чем повернулся к человеку, который стоял у него за спиной и крутил в руках свернутый в трубку чертеж.

– Господин де Дюйе, вы – ученый человек. Может быть, вы мне объясните, почему в моем саду такие вытянутые тени, хотя солнце еще в зените?

– Зима, сир, – ответил Фацио. – Земля накренилась таким образом, что Солнце оказалось на южной стороне. Летом теней почти совсем не будет видно.

– Будем надеяться, месье де Дюйе, что Всевышний дарует нам еще одно лето, я так не люблю эти длинные тени. Я даю вам разрешение с завтрашнего дня заняться оружием. Ваше жалование увеличивается втрое, кроме того, вы можете взять себе помощников.

Фацио старался скрыть безудержную радость, охватившую его, но не мог.

– Благословляю вас, идите, – произнес Людовик. Фацио направился к выходу. По его походке было видно, что он готов пуститься в пляс.

2. Ученик печатника

– Ты уверен, что на это было дано разрешение? – спросил Джон Коллинз, подозрительно щуря свои голубые глаза.

Бенджамин Франклин поправил поношенную треуголку и покосился на шедшего рядом приятеля.

– Разрешение? Кто может дать человеку разрешение использовать полученные им от Бога таланты и поступать так, как он хочет? Не робей, мы никому ничего плохого не сделаем, а нам от этого дела только польза выйдет. А если мы процветаем, то и государство процветает! Вот и получается, что мы затеваем патриотическое дело.

Джон фыркнул:

– Я уже слышал эту песню! Сколько нам тогда было? Десять? Помнишь, как ты убедил меня и остальных ребят совершить «полезный» поступок, и мы соорудили причал у мельничного пруда, чтобы удобнее было ловить мелкую рыбешку? И не важно, что мы стащили камни, приготовленные для строительства дома. Ты убеждал нас, что мы совершаем дело, полезное для общества, и в воровстве камней нет ничего предосудительного. Бен пожал плечами:

– Я признаю, что мои убеждения были ошибочны, но цель – благородная, хотя средства для ее достижения вызывают некоторые сомнения.

– А вот у моего отца не было сомнений, когда он потчевал меня розгами, после того как на нас пожаловались рабочие.

– Джон, Джон, – вздохнул Бен, похлопав приятеля по плечу, – теперь я на четыре года мудрее и уяснил для себя, что значит частная собственность. На этот раз я договорился с подмастерьем.

– Но ты же сам знаешь, что подмастерье не решает такие вопросы. Что стоит для нас его слово?

– Его слово для меня на вес золота, поскольку он предлагает то, что мне очень нужно. – Бен начинал злиться.

– Ответ рассудительного человека, – не уступал Джон. – Рассудительный всегда найдет слова для оправдания любых своих действий.

Бен поджал губы, недовольство его росло. В Бостоне немногие – будь то мужчина или женщина, старик или юнец – могли превзойти его в рассуждениях, но лучший друг был одним из тех немногих, кому это удавалось.

Два подростка шли по пустырю, который разделял Квин-стрит – где находилась печатня старшего брата Бена – и Скул-стрит. Был солнечный февральский день. Они шли по тропинке, протоптанной другими детьми, слишком нетерпеливыми, чтобы идти обходным путем по улицам.

Внешне мальчики являли собой две противоположности: у Бена – каштановые волосы, пухлые щеки и острый подбородок, Джон – светло-русый, скуластый, с тяжелой челюстью, похожей на наковальню.

– Послушай, Джон, – снова начал Бен, – если тебя вдруг робость одолела…

– Я никогда этого не говорил, – ответил Джон. – Просто ты убедил меня, что мы получили разрешение Николаса Буна, хозяина, а никак не Томаса Перкинса, подмастерья. А теперь оказывается, что все наоборот.

– Я никогда этого не утверждал, прости, если тебе так показалось. Ты должен уяснить одну вещь: подмастерья имеют свою долю в деле. Вот поэтому я верю слову Тома.

– Долю, говоришь, – хмыкнул Джон. – Рабский труд – вот и вся его доля. Спасибо, я как-нибудь обойдусь без этих живописных синяков и кровавых рубцов, что ты носишь под рубашкой в качестве своей доли за работу в печатне.

– Ну, знаешь, – немного помолчав, пробормотал Бен, чувствуя противный кислый привкус во рту, – не у всех подмастерьев такая участь, как у меня. Но Джеймс мой брат, и мы не должны дурно говорить о нем.

– Как раз я должен дурно говорить о твоем брате, – тут же отреагировал Джон. – Должен, потому что он бьет тебя только за то, что в одном твоем мизинце ума больше, чем в двух его кулачищах.

– Очень красочно изъясняешься. С такими талантами тебе б лучше рифмоплетом быть и стишки сочинять, а не математикой заниматься.

Джон внимательно посмотрел на Бена, но с прежней настойчивостью продолжал:

– Излагать простейшие факты жизни – это вовсе не поэзия. И скажи мне, где это твой хозяин и господин, почему ты не работаешь, а свободно разгуливаешь средь бела дня?

– Тот, с двумя кулачищами, который тебе так не нравится, накачивает себя элем в «Зеленом драконе», – ответил Бен. – Во всяком случае час он там просидит точно, поэтому нам надо спешить.

– А-а! Я-то думал, мы не должны дурно говорить о Джеймсе, – ехидно заметил Джон.

– Говорить правду не значит говорить дурно, – ответил Бен, затем добавил уже более спокойно: – У Джеймса хорошие намерения, вот только темперамент у него… ну, и я тоже, что греха таить, люблю провоцировать…

– Да, похоже на то, – согласился Джон. – Но я все же думаю, что Джеймс мог бы быть и поумнее. Он просто вне себя оттого, что его брат, который младше на целых восемь лет, все время оказывается сообразительнее.

Бен разделял его мнение, но, не желая дальше развивать тему, равнодушно махнул рукой:

– Знаешь ли, работать печатником мне по вкусу. В Бостоне я вряд ли могу найти лучшее занятие.

– А, ну да, в Бостоне, – подхватил Джон, и они обменялись быстрыми взглядами заговорщиков. Им обоим не терпелось посмотреть, а что же там – за горизонтом. Джеймс своими рассказами о Лондоне, где он служил в подмастерьях, только подливал масла в огонь. Иногда Бен был просто уверен, что старший брат делает это нарочно, дразнит его, зная, что Бен не может уйти, поскольку связан с ним обязательствами до своего совершеннолетия.