Порою нестерпимо хочется... - Кизи Кен Элтон. Страница 48

Я был выведен на все еще абсолютно темную улицу, если не считать бледно-голубой полоски над горами; и вынужден был последовать за смутными силуэтами Хэнка и Джо Бена, ощупью спускаясь по невидимым мосткам к причалу, — старик ковылял сзади, разрезая мрак прыгающим мутным лучом огромного фонаря. По дороге он что-то бормотал себе под нос, столь же бессмысленное, как и свет его фонаря.

— Этот Ивенрайт, я ему не доверяю; так и жди от него подвоха. Когда мы заключили этот контракт, честное слово, я подумал… Осторожно, ребята. Зачем покупать новое снаряжение? Я в свое время сказал Стоуксу: зачем нужен новый осел, если этот еще ходит?.. Послушай, Леланд, я тебе рассказывал про свои зубы? — Он поднял фонарь к лицу, и я увидел, что он извлекает изо рта зубы. — Ну, что скажешь? — Он выпятил губы. — Моих только три — смотри-смотри, — а два подлеца даже напротив друг друга. Что скажешь? — Он торжествующе рассмеялся и вставил челюсть обратно. — Страшно повезло! Джо Бен так и сказал мне: такое везение — это признак чего-то там… Эй, Джо, не забудь смазать лебедку, слышишь? Если с ней как следует обращаться, она еще прослужит пару сезонов… А как она выглядит — кого это волнует… — Кряхтение и ворчание. — Охо-хо! — Временами он останавливается, проклиная палеолитическую боль в плече. — Да, и пусть Боб будет поосторожнее с весами, они скользкие, как жир, — стоит чихнуть, и они уже норовят обмануть. К тому же вам придут помогать ребята Орланда, да? И никакого кофе и трепотни каждые двадцать минут. Мы еще не «Ваконда Пасифик». Чтобы все крутились. У нас до Дня Благодарения один месяц — понимаете вы? — всего один месяц…

Он изрекал разрозненные наставления, вероятно уповая, что они каким-то чудом смогут компенсировать его монументальное отсутствие.

— Черт бы вас всех подрал, вы слышали про лебедку? Что я сказал?!

Последнюю часть речи заглушал заводимый Хэнком мотор; и только после того как он завелся и принялся монотонно урчать, трос был аккуратно убран под кормовое сиденье, а бак проверен, Хэнк обратил внимание на старика. «Знаешь… — Хэнк броском снял причальный канат с бухты, устроился у мотора и протянул руку за фонарем, который Генри отдал с такой же неохотой, как, вероятно, Наполеон свою шпагу на острове Святой Елены. — Знаешь… — он поворачивает фонарь к Генри, и тот, попав в луч света, запинается, словно этот свет выжег все его костлявое нутро, — …ты сегодня с утра такой шумный».

Генри оторопело моргает. Его рука начинает невольно подниматься, чтобы заслонить глаза от света, но на полпути он решает, что этот жалкий жест не подобает ему, и он опускает руку, предпочтя негодующе отвернуться и от света, и от язвительных слов своего непочтительного сына. «Кышшш! >> Нам же он предоставляет любоваться своим величественным профилем на фоне занимающегося утра. Величественный и непоколебимый, он стоит, устремив в даль стальные глаза, потом медленно достает из кармана табакерку, открывает ее одной рукой и заправляет катышек под нижнюю губу… — Ты только посмотри на него, — шепчет Хэнк.

Седые волосы обрамляют его голову, как грозовая туча, резкие линии скул, высокий лоб, крючковатый нос, нависающий надо ртом, напоминающим подкову…

— Да-а-а… — выдыхает Джо.

С аристократической строгостью и величественной надменностью он так и стоит к нам в профиль в луче фонаря, пока Хэнк не поддает Джо Бену в ребра и снова не начинает шептать: Черт, как он красив!

— Ну, — соглашается Джо Бен, — второго такого не сыскать.

— Как ты думаешь, не страшно оставлять с ним наедине мою беззащитную крошку?

— Трудно сказать, — отвечает Джо Бен.

— В таком возрасте — и такая грива.

— Да. Как пророк, ни дать ни взять.

Все это звучит как довольно-таки заезженная пластинка; и я представляю себе, что такие сцены повторяются у них каждое утро. Старик изо всех сил старается не обращать на них внимания. И все же я вижу, как довольная улыбка начинает смягчать его суровые черты.

— Он и есть, ты только посмотри. — Голос Хэнка полон насмешливого благоговения и восхищения. — Ты только взгляни, как у него расчесаны и напомажены брови. Будто он их специально смазывал…

— Щенки! — рычит Генри. — Сукины дети! Для вас нет ничего святого!

— Он бросается к сараю за веслом, но Хэнк вовремя отчаливает, оставляя на берегу мечущуюся фигуру, столь разъяренную и в то же время столь безусловно довольную этими насмешками, что я вместе с Хэнком и Джо Беном не могу удержаться от хохота. Смеясь, они плывут по реке. После комедии, разыгранной на причале, напряжение, не отпускавшее Ли во время утренней лекции, наконец спадает, и Хэнк чувствует, что его тревога из-за Вив ослабевает по мере того, как удаляются огни дома. (На причале мы, как всегда, пощипали старика, и я заметил, как рассмеялся Ли, — значит, немного успокоился. Я думаю, самое время сделать шаг и попробовать поговорить с ним. Черт побери, самое время наладить отношения.) И чем больше светлеет небо, тем чаще братья бросают друг на друга взгляды и снова отводят глаза, выжидая…

Поначалу я боялся, что Хэнк и мой кузен-гном начнут меня втягивать в какие-нибудь разговоры, но, похоже, как и за завтраком, оба не имели никакого намерения беседовать. Было холодно. Мотор ритмично толкал лодку вперед, и все были погружены в свои мысли. Иссиня-ледяной рассвет только-только начинал высвечивать силуэты гор. Я запихал подбородок поглубже в овечий воротник куртки Джо Бена и отвернулся в сторону, чтобы колючий туман не разъедал глаза. Нос лодки, бух-бух-бухтя, разрезал поверхность воды; мотор пел на высокой, резкой ноте, к которой примешивалось утробное бульканье воды под днищем. Хэнк вел лодку вверх по течению, чутко и послушно следуя указаниям Джо Бена, который сидел на носу и предупреждал о плывших навстречу случайных бревнах. «Бревно. Налево. О'кей». Убаюканный движением, качкой… певучим шипением воды, скользящей под алюминиевым днищем неподвижной лодки, я согрелся, и меня начало клонить в сон.

(Всю дорогу вверх по реке я сидел как на ножах — ни малейшего представления, как с ним говорить и о чем. По-моему, единственное, что я сказал за все это время, — «какое прекрасное утро»…)

Этот рассвет напоминал мне какое-то мерзкое вещество, постепенно заполнявшее все пространство, за исключением гор и деревьев, которые продолжали зиять черными дырами. Грязный глянец покрыл воду. Бензиновая пленка — стоит чиркнуть спичкой и шарахнет так, что до самого горизонта понесется огненная река.

(Знаешь, трудно говорить с человеком, которого давно не видел, но и молчать с ним нелегко. Особенно трудно, когда у тебя есть много чего ему сказать и ты не имеешь ни малейшего представления, как это сделать.)

Покачиваясь, мы двигались вперед, минуя призрачные сваи, проплывавшие в дымке. За миткалевыми деревьями в окнах домов мелькали керосиновые лампы, создавая впечатление театральной декорации, на страже которой стояли фантомы собак. Мимо мускусных крыс, оставлявших за собой серебристые пузырьки, когда они ныряли, унося что-то в свои подземные норы. Мимо испуганных птиц, взлетевших разбрызгивая воду.

(И я действительно жутко обрадовался, когда мы причалили и взяли Энди, потому что от присутствия нового человека атмосфера заметно разрядилась и мне уже не надо было мучиться и думать, о чем с ним говорить.)

Причалив к рискованно качающемуся пирсу, который нависал над рекой, как продолжение тропинки, выходившей из зарослей берега, мы приобрели еще одного пассажира — сутулого увальня с опущенными глазами и уголками рта, раза в два больше и почти раза в два младше меня. Пока Хэнк не познакомил нас, он топтался в лодке так, что чуть не перевернул ее. «Вот тут — садись, Энди. Это твой двоюродный брат Леланд Стэнфорд. Да садись же, черт побери…» Он был как медведь, пораженный всеми традиционными бедами юности, — прыщи, адамово яблоко и такая всепоглощающая робость, что при любом моем случайном взгляде с ним начиналась чуть ли не агония. Он сел, вжавшись между двумя остриями собственных коленок, шурша бумажным коричневым мешком, в котором как минимум находилась индейка, а то и две. Я был так тронут его смущением, что рискнул спросить: «Я так понял, Энди, что ты один из членов предприятия Стамперов?»