Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди. Страница 3

— Обожаю этот цвет. А я не знала, как одеться, поэтому надела серую рубашку, думала, она для всего подойдет, но на фоне остальных нарядов она выглядит ужасно уныло. — Марни слегка пригнулась и рассмеялась. — Вряд ли я когда-то видела столько красных свитеров в одной комнате сразу.

— Это рождественская форма у нас в Фейрлейне. Я удивлена, что тебе вообще разрешили въезд в город.

Тут как раз подоспела старшеклассница с подносом, и мы обе выбираем по стаканчику с красным напитком. Для меня это уже четвертый, но кто тут считает? Я чокаюсь с Марни, и она улыбается. Я все смотрю и смотрю в ее глаза, которые похожи на мои собственные так, что это сбивает с толку. Голову слегка покалывает там, где надо лбом начинаются волосы.

— Ну-с, — говорю я, — как по-твоему, выйдя замуж, ты сможешь остаться собой, сохранив этот чудесный свободный дух?

Ее глаза расширяются.

— Мой свободный дух? — повторяет она и смеется. — Нет-нет-нет! Я действительно предвкушаю, как остепенюсь. Как мы купим дом, заведем детей. — Марни улыбается. — Я думаю, каждому нужен небольшой жизненный план.

— Может, тут-то и кроется моя ошибка. Не думаю, чтобы я когда-нибудь хоть минуту следовала какому-то жизненному плану. — Улучив момент, я слегка вздыхаю и залезаю в декольте, чтобы чуть-чуть подправить своих «девочек», наставив их на путь истинный. — Скажи мне вот что: это стоит того, чтобы расстаться со свободным духом?

— Жизненный план означает безопасность. И обязательства.

— Ах, — скриплю я, — все это… Теперь понятно, почему я никогда не делала ничего подобного. У меня мурашки по коже каждый раз, когда кто-то говорит, что безопасность — это хорошо. А еще и обязательства. Бр-р-р.

— Э-э… а вы были когда-нибудь замужем?

— Господи, конечно да! Дважды. Вообще-то, даже почти трижды. В первый раз за профессором с прославленным именем Уоллес Элдерберри, на минуточку. — Я склоняюсь ближе к Марни, накрываю ее ладонь своей и улыбаюсь. — Он тратил свою драгоценную земную жизнь на изучение жизненного цикла определенного вида насекомых с зелеными головками. Мы путешествовали по Африке и собирали представителей этого вида. Таких, в твердом хитине, и настолько нелепых, что на них невозможно было смотреть дольше двадцати секунд. Можешь себе представить? А когда мы вернулись домой, я поняла, что навидалась всяких жуков на всю оставшуюся жизнь. — Я понижаю голос до шепота. — По правде говоря, и сам Уоллес Элдерберри начал смахивать для меня на большого таракана. Так что мы развелись.

— Ого! Муж, превратившийся в таракана! Совсем как у Кафки.

— Боже, неужели тебе не нравится, когда люди умудряются упомянуть Кафку в праздном разговоре на послерождественской вечеринке?

— Ну, вы первая начали, — улыбается она. — А что случилось со вторым мужем? Во что превратился он?

— Во второй раз я вышла замуж вопреки здравому смыслу — чего, кстати, никогда-никогда не следует делать, просто на случай, если ты раздумываешь на эту тему…

— Я не раздумываю, — говорит она.

— Ты-то, конечно, нет, но многие люди легко совершают подобную ошибку. Ладно, тогда я вышла за Руфуса Халлорана, адвоката для неимущих, и мы открыли в Бруклине контору в небольшом офисе на первом этаже с окнами на проезжую часть. Это было в семидесятые, в городе тогда царил полный бардак, и мы проделывали большую работу помогая беженцам и бездомным. Как-то так.

— И что случилось потом? Он что, тоже превратился в таракана?

— Нет. Боюсь, у него не хватило бы воображения во что-то превратиться. Он оказался адски скучным человеком, который видел лишь темную сторону вещей, я смотрела на него, и мне чудилось, что его окружает серая дымка, очень плотная, через нее не пробиться. Я уж к нему и так и сяк, по-доброму, как только могу, и все зря. Вообще никакого удовольствия, только заборы из скучных длинных слов. И в результате — развод. Вполне закономерно.

— Серьезно? — Она склоняет голову и усмехается. — Вы развелись с мужем потому, что он скучный? Не знала, что это законное основание.

— Мне пришлось. Я просто подыхала от того, насколько он скучный. Как будто помер, не дожидаясь смерти, и тянул меня за собой.

— Да, но ведь жизнь не может все время быть захватывающей.

— Ах, дорогая моя, может! Если я скучаю больше двух недель, то вношу в жизнь коррективы. — Я улыбаюсь ей прямо в глаза. — И это окупилось, потому что теперь я живу с ловцом омаров Хаунди, и его изюминка в том, что он может четыре дня без остановки рассказывать мне об этих самых омарах и их панцирях, о разных видах приливов и отливов, и о небе, и мне не скучно его слушать, потому что язык, на котором в действительности говорит Хаунди, преисполнен любви, благодарности, он и о жизни, и о смерти, и обо всем самом важном на свете.

Глаза Марни вспыхивают, и по ее лицу я вижу: она отлично понимает, о чем я.

— У меня так на работе бывает, — тихонько произносит она. — Я работаю в детском садике и поэтому провожу дни, сидя на полу в обществе трех-четырехлетних детей, разговаривая с ними. Считается, что это скучно, но боже ты мой! Дети рассказывают о всяких удивительных вещах. Затевают философские дискуссии о своих царапинах, и о том, что дождевые черви на обочине порой заставляют их страдать, и о том, почему желтый мелок самый вредный, а фиолетовый очень хороший. Вы можете в это поверить? Они знают, какие характеры у мелков! — Марни смеется и вытягивает ноги. — Я как-то рассказала об этом папе, но он совсем ничего не понял. Он, конечно же, считает, что я должна заниматься чем-то более… взрослым. Ему бы очень понравилось, если бы я заинтересовалась бизнесом. — Она со смущенным видом замолкает и добавляет: — Папа на самом деле хороший, просто, понимаете, он оплатил мне по-настоящему дорогой колледж, а я работаю всего лишь воспитательницей в детском саду. Не то что моя сестра ею он гордится. А я… Так что я сказала ему: «Послушай, пап, у тебя есть замечательная дочь и обычная дочь, а один замечательный ребенок из двух — это уже неплохо».

— Знаешь… — Я под впечатлением от ее слов. — Давай прогуляемся. Я хочу уйти отсюда. Ты видишь, как вон там, у пианино, скапливается негативная энергия? Видишь? Воздух там темнее. Думаю, нам нужно выйти на улицу и подышать свежим воздухом.

Марни, кажется, сомневается:

— Наверно, я должна найти Ноа. Где же он?

Обе мы неожиданно осознаем, что вокруг нас идет своим чередом вечеринка, люди собираются в кучки и беседуют между собой, а в столовой смеется резким неприятным смехом окруженная почитателями Венди.

И я сообщаю Марни, что Ноа ушел куда-то со своим неразлучным другом Уипплом. Пусть она знает, с кем имеет дело.

— О да, я уже много слышала о Уиппле, — быстро реагирует Марни. — Может, мне нужно пойти с ними поговорить? Заверить Уиппла, что я не собираюсь становиться женой, которая прячет мужа от его лучших друзей.

— Мне кажется, что тебе следует пойти со мной на улицу. Уиппл может и подождать. Конечно, ты тут почетная гостья, поэтому придется рассчитать время и выйти так, чтобы никто не вздумал нас остановить. Ты умеешь красться? Просто иди за мной и, бога ради, смотри не встречайся ни с кем взглядом.

Я хватаю ее за руку, и мы ретируемся: спускаемся по лестнице, спешим по коридору и проходим через кухню. Там намывают подносы служанки, и одна из них, Мэвис, влюбленная, как я заметила, в парня их службы доставки, который сегодня приходил, предостерегает меня: «Там холодно, миссис Холлидей», — а я отвечаю, что мы ненадолго и скоро вернемся, как раз к чаю.

И вот наконец мы на улице, и вечерний воздух такой холодный и пронизывающий, что нам трудно дышать. Тут, на заднем дворе, просто прекрасно: он просторный и тянется до самого поля для гольфа, с живой изгородью и розовыми кустами у пруда. Из окон дома, где продолжается вечеринка, сюда льется желтый свет, а розарий освещают десятки светильников — это такие белые бумажные кульки с электронными свечками внутри.

Ночь так совершенна, что меня не удивляет, когда начинает идти легкий снежок, будто кто-то включил его специально для нашего удовольствия.