Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди. Страница 64

После этого я вижу, что у меня вряд ли найдутся доводы, которые произведут впечатление на Уильяма Салливана, поэтому я сажусь за стол, а он говорит мне написать его даме, что она прекрасная и добрая, и что когда он выходит с ней в мир, то не перестает улыбаться. Он хочет, чтобы я рассказала ей, что он живет ожиданием поездки к ней и ради того момента, когда она открывает ему дверь. И что когда она болела, он тоже был болен — болен от беспокойства — и, может, именно поэтому слишком много шутил, придя навестить ее в больницу, когда надо было сидеть и слушать.

Потом он нагибается ко мне через стол, и его глаза танцуют.

— Напишите, что я — арахисовое масло, а она — джем, — просит он. — И что ей никогда больше не придется отправляться в больницу в одиночестве.

— Серьезно?

— О’кей, а теперь пишите, что она — пчелки у меня на коленках и котики на моей пижаме.

Я записываю все это, улыбаясь:

— Все это начинает отдавать какой-то непоследовательностью, ну да ладно.

Из динамика на прилавке Фрэнк Синатра поет «Забери меня целиком», и Уильям Салливан велит мне написать: «Поэтому сейчас я прошу твоей руки и хочу на тебе жениться. Пожалуйста, сделай меня счастливейшим человеком в мире и выходи за меня. С любовью и искренностью, Уильям Салливан».

— Писать полное имя, вместе с фамилией? — спрашиваю я.

— Да, полное. Когда тебя зовут Уильям, одним именем не обойтись, нужна конкретика. — Он улыбается от уха до уха. — Так что, если вам несложно, напишите «Уильям Салливан».

— О’кей, молодой человек. Готово! — Я подписываю листок и даю ему ознакомиться.

Он читает очень серьезно и торжественно и, несколько раз прокашлявшись, говорит, что вышло хорошо.

— Мне вроде как нравится, когда вы называете меня молодым человеком, — сообщает он. Потом им снова овладевает страх: — Надеюсь, это сработает. А теперь, будьте добры, адресуйте его Лоле Данливи. Сейчас, только адрес из кармана достану.

И вот тут-тo мне и приходится скатать правду — что я знакома с Лолой и уже полюбила ее.

— Она моя соседка, — говорю я, а также сообщаю, что вижу его машину каждый раз, когда он приезжает за Лолой.

— Как думаете, есть у меня шанс? — расплывается он в улыбке.

— У вас всегда есть шанс. Конечно-конечно.

Я говорю ему, что, на самом деле, Лола будет ужинать у меня в День благодарения, и мы придумываем план. Мы решаем, что цветы доставят в День благодарения с утра, и если Лола их примет, то Уильям тоже придет на ужин. А если нет, то он поедет обратно и будет есть праздничную индейку в какой-нибудь закусочной.

Мы улыбаемся друг другу, а потом я выхожу из-за прилавка и обнимаю его. Он сперва немного тушуется, но я говорю:

— Молодой человек, вы вполне можете меня обнять. Мы вместе написали любовное письмо, а это значит, что мы в одной команде, — и после этого он меня обнимает.

На улице дождь, и когда он выходит из «Наших корешков», то выглядит так, будто для того, чтобы исполнить «Поющие под дождем» [19] прямо на Бедфорд-авеню, ему не хватает лишь зонтика.

36

МАРНИ

Итак, я создаю приворотные чары для Сэмми.

Небольшие, но для меня это ответственное дело. На подоконнике растут розмарин и базилик, которые сажала еще Бликс, и я толку их в найденной под раковиной ступке. Когда в следующий раз я иду в «Наши корешки», то подбираю там несколько лепестков анютиных глазок (на любовь) и цветков гибискуса (на верность), а потом перемешиваю все ингредиенты.

В книге заклинаний не находится ничего подходящего, но Сэмми говорит, что сказать что-нибудь обязательно нужно, и по его настоянию мы закрываем глаза, беремся за руки и произносим всякие магически звучащие слова, призывающие силы любви, прощения и счастья для всех. Сэмми заставляет меня рассмеяться, выкрикнув: «Фокус-покус!»

Потом, и это самое приятное, мы сидим вместе, пока он играет на флейте, репетируя свое выступление, а я шью из красного шелка (красный цвет — на страсть) маленький мешочек для трав. Его нужно будет положить в мамину сумочку, которая будет при ней на концерте, говорю я Сэмми.

— А как же папа? Нужно же и на него чары навести, — замечает мальчик.

Так что я делаю еще одну цветочно-травяную смесь, шью второй красный мешочек, и Сэмми говорит, что подложит его отцу в машину.

Сэмми ударяет ладошкой в мою ладонь, мол, дай пять.

— Важнее всего твои действия, — говорю я. — Понял? Флейта и лучи любви, которые ты им пошлешь.

Школьный актовый зал набит родителями, дедушками и бабушками, здесь стоит гул разговоров, все улыбаются, приветствуют друг друга. Помещение наполняет возбужденное жужжание. Джессика заняла мне место, и я пробираюсь к ней, а она машет мне, улыбается и жестикулирует.

Щеки у нее сильно разрумянились, и она выглядит великолепно со своими длинными, блестящими, распущенными локонами. Эндрю наверняка растает, едва ее завидев.

— Ты только посмотри программку! Оказывается, он не только играет на флейте, — говорит она, — но еще и читает стихи. Которые сам сочинил. А мне ничего не сказал, негодник мелкий! Господи, меня, кажется, выносить отсюда придется. — И Джессика принимается обмахиваться программкой.

— На самом деле, это просто до невозможности здорово, — говорю я. — Кстати, ты прекрасно выглядишь. Думаю, тебе нужно расслабиться, если ты, конечно, сможешь, потому что все будет хорошо.

Джессика улыбается.

— Здорово-то оно здорово, но я бы лучше почитала эти стихи заранее.

— Гм-м. А может, и нет.

Я верчу программку в руках. Хоть в книге заклинаний и написано, что нужно навести чары, а потом выдохнуть и ни о чем не тревожиться, успокоиться мне не удастся. Я постоянно оборачиваюсь. чтобы посмотреть, кто входит в актовый зал. И вот наконец, наконец-то появляется Эндрю и, скромно повесив нос, останавливается у входа, сканируя взглядом зал; по нему сразу видно, что собственные нервы поджаривают его на медленном огне. Я вижу, как он замечает Джессику — брови его при этом поднимаются — и начинает пробираться к нам.

Джессика говорит мне:

— Не давай ему сесть со мной рядом. Он с женщиной? Нет, не смотри же на него! Он один или нет?

— Слушай, очень трудно сразу и смотреть и не смотреть, но, насколько я могу судить, никаких женщин с ним нет.

— Тогда ладно. Но все равно будем надеяться, что он сядет где-нибудь отдельно от нас.

— Не сядет он отдельно, он уже почти тут. Так что успокойся и улыбайся.

Когда Эндрю добирается до нас — с улыбкой и этим вечным своим выражением лица, в котором смешались чувство вины и надежда, — я отодвигаюсь, чтобы он мог сесть рядом с Джессикой. Она смотрит на меня не то с благодарностью, не то с ненавистью: похоже, для нее сейчас это одно и то же.

«Пусть тебе сопутствует отвага и благословение, — изо всех сил шлю я свою мысль Эндрю, одновременно окружая его белым светом. — и перестань выглядеть так виновато».

Он опускает глаза к программке. Он ерзает, рассказывает мне, как в детстве тоже играл на флейте, но так и не решился выступить перед публикой. Он говорит, что его сын отважнее практически всех его знакомых мальчиков.

Я собиралась пригласить его к себе на ужин в День благодарения, но тут открылся занавес, и учитель произнес речь о том, что сейчас на сцене дети продемонстрируют то, над чем так долго и упорно работали, и предупредил, если у кого-то зазвонит мобильник, он лично выйдет в зал и конфискует его. Аудитория нервно засмеялся, а учитель добавил, что он еще и разобьет такой мобильник вдребезги, и тут мы смеемся еще громче, а какой-то мужчина из зала кричит: «Пожалуйста, умоляю вас! Заберите мой телефон!»

Заиграла музыка, на сцену стали выбегать дети, скакать по ней и распевать песни. Кто-то ходит колесом, кто-то перепрыгивает через большие кресла-мешки. Дети поют о свободе и счастье, но я не могу сосредоточиться на словах, внезапно обнаружив, что улыбаюсь широко-широко, и мои уши из-за этого ничего не слышат. Сцена превращается в размытое пятно, сияющее и переливающееся разными цветами.