Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Быков Дмитрий. Страница 5

Это начало “Вешних вод”, одно из самых точных описаний того тургеневского, особо тургеневского состояния, которое благодаря ему и появилось в русской литературе. Если что у нас и ассоциируется прочно с Тургеневым, так это одинокая старость на краю чужого гнезда, мучительные сожаления о прожитой жизни и вялый, мрачный скепсис при мысли, что ты сам же в этом и виноват. Это безусловно тургеневское слово в русской литературе. Мало кто из русских литераторов так отчаянно переживал свой возраст и вообще обычную человеческую участь. А между тем жизнь Тургенева была вполне себе счастливая, вполне себе гармоничная и в каком-то смысле самая правильная. Потому что легенда о себе, которую он создал, была очень выигрышна в художественном отношении и очень мало соответствовала тому, что происходило на самом деле.

“

На историю отношений Тургенева и Виардо существует три взгляда. Первый хорошо знаком всем в России благодаря бесчисленным статьям в глянцевых журналах. Это история вполне в духе тургеневской прозы: сорок лет платонической, как утверждают одни, очень страстной, как утверждают другие, влюбленности, которая закончилась идиллическим рукопожатием умирающего Луи Виардо.

Второй возможный взгляд на эту историю, то есть попытка реконструировать, как все было, имеет гораздо более оптимистический сценарий. Вот только выстроить такой сценарий сложно, потому что Полина Виардо, располагая архивом Тургенева, значительную часть своих писем уничтожила, а из его писем к ней оставила то, что характеризовало их отношения как сугубо музыкальные. И в самом деле, когда мы читаем сегодня их письма, нас больше всего поражает, какое место уделено в них музыкальной карьере Виардо. Когда она подробно, с бесконечными деталями описывает, как прошла та или иная опера, как блистала она уже в девяносто девятый раз, это понятно. Но когда сам Тургенев постоянно дает ей советы касательно музыкальной карьеры и почти ничего не говорит о своих чувствах, это может объясняться только цензурным вмешательством в текст несомненно увлекательной их переписки.

Ну и третий взгляд, самый интересный, – как отношения Тургенева и Виардо отразились в литературе. Потому что из всех русских литераторов Тургенев сумел выстроить свою жизнь наиболее близко к собственным лекалам. Даже Толстой в конце концов сбежал из своего рая. А Тургенев, умирая в своем аду, беспрерывно благодарил Виардо, благодарил судьбу, и все высказывания его о собственной жизни, которыми он делился с теми, кому доверял, как Флоберу например, были почти восторженные.

Если пойти по пути русского глянца, то есть пересказать более-менее известные вещи, то мы знаем, что 1 ноября 1843 года Тургенев и муж Полины Виардо – директор Итальянской оперы Луи Виардо, который сошелся с Тургеневым на почве общего интереса к охоте (Луи старше Тургенева на восемнадцать лет), – после очередного исполнения “Севильского цирюльника” пошли за кулисы, и тогда-то Тургенев и Полина и познакомились. Все повторяют сплетню о том, что отец ее, Мануэль Гарсиа, происходил из цыган, и поэтому мать Тургенева называла Полину “проклятой цыганкой”. Между тем Виардо происходила из весьма респектабельной испанской семьи. Мать ее замечательно пела, отец был известным тенором, покорившим Европу и Америку, сестра Мария Малибран – вообще легенда мировой оперной сцены. Опять-таки с каким-то удивительным постоянством российская пресса повторяет штамп, что она была некрасива, но обворожительна. Приводят цитату из Сен-Санса о том, что у нее было полное лицо, но цитату приводят не полностью: лицо, говорил Сен-Санс, было полное вдохновения. И, больше того, все портреты Полины Виардо сохранили нам облик, о котором Гейне, тоже большой ее поклонник, сказал: “Она напоминала пейзаж, одновременно чудовищный и экзотический”. Очень большие, выразительные глаза, очень смуглая кожа, “зола да кости”, как шутили некоторые тургеневские друзья, довольно приличный рост при худобе, при выпирающих ключицах, при хрупком сложении. Голос описывается почти всеми в очень странных выражениях: “…ее голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец, был создан для трагедий, элегических поэм, ораторий”, – говорил Сен-Санс. Лист, под руководством которого она совершенствовалась как пианистка, писал: “После первого ее выхода на сцену стало понятно, что миру явилась блестящая драматическая певица. <…> Это не просто замечательная певица, чья музыкальная образованность составила бы достоинство и предмет гордости любого маэстро, а божественная колоратура достигала небывалых высот: она была одной из самых красивых и умных женщин”. Гуно говорил, что нигде, никогда она так не блистала, как в трагических операх. “Как певица и актриса она поднимается здесь до таких трагических высот, каких я ещё никогда не видел в театре”, – говорил Мейербер, когда она спела партию Фидес в его опере “Пророк”. Голос низкий, обволакивающий, страстный, иногда срывающийся в драматических сценах на резкий крик, ничего идеально благозвучного. “Она поет как дышит… – писал Альфред де Мюссе, – …она слушает не свой голос, но сердце”. Классическая роковая женщина. И внешность тоже роковой женщины. Роковая женщина не обязана быть красавицей, она обязана быть загадкой, и в этом смысле Полина своему назначению вполне соответствовала.

Внешне это выглядело так: Тургенев услышал странную певицу, был заворожен голосом и особенно тем, как она волшебно преображалась, когда пела. Тургеневу в это время двадцать пять лет, он коллежский асессор, служит в министерстве внутренних дел, при этом уже дебютировал как поэт. И когда его представили Виардо, то некто, до сих пор неизвестно кто, хотя считается, что Панаев, сказал: “Это молодой русский помещик, славный охотник, интересный собеседник и плохой поэт”. Поэтом он был, как и сам понимал, неважным. “Утро туманное, утро седое…” – прелестнейший из русских романсов, но стихотворения, вошедшие потом в поздние книжки, скажем, “Я шел среди высоких гор…”, имеют один недостаток: это стихи прозаика. Тургенев унаследовал от Пушкина вместе с прядью его волос, которую подарил ему Жуковский, и его прозаическую стратегию: это поэзия прежде всего нарративная, повествовательная. Тургенев замечательно рассказывает истории, довольно весело передает диалоги, но эмоционально его поэзия суховата, холодна. И при этом – налет несколько искусственной желчной иронии, которая лежит на всем, о чем он говорит.

Уже тогда, к 1843 году, Тургенев знаком с Белинским, Белинский печатает вполне оптимистичные его разборы, и, более того, Тургенев – один из задушевных собеседников Белинского. Но Белинский больше всего ценит не его поэтический дар, а его ум. Именно Белинский сказал знаменитую фразу, записанную Тургеневым в мемуарном очерке: “Мы не решили еще вопрос о существовании Бога, а вы хотите есть!” Собеседником Тургенев действительно был блестящим.

Внешне, повторяю, эта история выглядит как безумный припадок очарования, который пережил молодой поэт, увидев, как чудесно преображается Виардо на сцене. Вместе с тем есть настораживающая деталь. Тургенев ведь очень скрытен. И тем не менее, когда Панаева слышит его рассказы о Виардо, она записывает: “Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о чем другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился”.

Но вот есть черта, какой он серьезно отличался от остальных. Говорящий в обществе о чем угодно: об охоте, о литературе, о музыке, о политике, – он очень неохотно касается собственной семейной жизни. И понятно почему: мать не столько деспотичная и не столько властная, сколько измученная отцом. Сергей Тургенев изменял жене жестоко. И даже несчастная княжна Катенька Шаховская, соседка, в которую юный Тургенев был так поэтически влюблен и черты которой перенес потом в образ Зинаиды Засекиной из повести “Первая любовь”, оказалась любовницей его отца. И эта рано пережитая трагедия наложила некий отпечаток на всю его дальнейшую семейную жизнь: он любую семейственность, любой дом просто ненавидел; такая клаустрофобия была только у Чехова. Тургеневу нравилось жить в чужой семье, но заводить собственную он совершенно не желал: жизнь матери и жизнь двух его братьев были у него перед глазами.