Новая жизнь 6 (СИ) - Хонихоев Виталий. Страница 35

Глава 16

Есть ли у героев книг или фильмов чувства? Нет, я понимаю, что и те и другие старательно показывают нам – что они есть. Вот она – любовь до гроба и обнимашки на свадьбе, счастливая улыбка невесты и летящий в толпу подружек букет «теперь ваша очередь»… Вот тут – ненависть и жажда мести, скрытый в рукаве клинок, серьезная морщинка между бровей и палец на спусковом крючке, выбирающий слабину… а тут вот – тяжкое безразличие и усталость от жизни, табачный дым к потолку от пепельницы, полной раздавленных окурков, комната дешевого мотеля и отвращение к самому себе.

Или – страх. Вот я сейчас – испытываю страх, нет, скорее даже экзистенциальный ужас, такой, какой испытывали люди в произведениях Лавкрафта, глубинный, всегда живущий где-то на самом дне души и поднимающийся оттуда, снизу, как только что-то потревожит эту темную бездну. Там же где-то обитает и Темный Попутчик, но он никогда не погружается так глубоко… и каждый раз, как что-то падает вниз, туда, все ниже и ниже, исчезая из виду – я словно задерживаю духание, ожидая, что древний ил на дне всколыхнется и оттуда вынырнет этот доисторический ужас, который со мной всю мою жизнь. Доставшийся от наших предков в наследие, ужас-который-всегда-с-тобой. Потому что как только люди получили возможность мыслить абстрактно, моделировать ситуации в голове… проще говоря – выдумывать, первым делом они выдумали этот ужас. Ему два миллиона лет, и он обитал еще в черепе неадертальцев и синантропов, он начинал проникать в черепные коробки наших предков задолго до того, как мы спустились на землю с веток, но настоящую силу он обрел только тогда, когда мы научились думать. Выдумать себе ужас – какая дурацкая идея. И я могу иронизировать над этим, могу отпускать шуточки со сцены, читать об этом лекции, пытаясь рационализировать этот хтонический ужас, но когда он сжимает сердце своей холодной рукой – ничего из этого не помогает.

Острая боль пронзает мне спину, и я стискиваю зубы. Боль – отвлекает, спасибо судьбе за ее маленькие милости.

- Знаешь, а ведь я совсем не тот, за кого себя выдаю – говорю я.

- Конечно – откликается доктор Квинзель, она штопает мне спину и очень сердится, когда я шевелюсь, у нее твердая рука, но давно не было практики, а когда ты двигаешься – говорит она – шов может выйти неровным. Конечно, в этом есть свой шарм, но все же…

- Все мы носим маски – продолжает она: - а уж ты и подавно. Сколько ты всего на себя взвалил – тут и помощник всем и вся, тут и безжалостный мститель, и спаситель человечества и мессия в белых одеждах и правильный сын и брат… ах, да, ты же еще мой puddin’… при этом большую часть ты носишь просто так. Добровольно. Из страха, что тебя не одобрит… нет, не общество, а твоя внутренняя система ценностей и принципов.

- Это называется – тараканы. Внутренняя система ценностей и принципов – это тараканы – поясняю я: - слушай, довольно больно! Вот в жизни не поверю, что у тебя да обезболивающего нет. Это ты специально, да?

- Конечно – я не вижу, но уверен, что доктор Харли Френсис Квинзель прямо сейчас – удовлетворенно кивает головой: - я обожаю причинять боль людям. Вот прямо сейчас сижу и думаю, а не воткнуть ли тебе в спину скальпель, раз уж все так удобно получилось.

- Серьезно? У тебя очень удобная позиция.

- У меня в аптечке нет обезболивающего, потому что эта дура опять его стащила – объясняет она: - а я не проверила. И вообще, от кого-кого, а вот от тебя я не ожидала, что ты дашь ей себя в спину ударить! Вот даже был бы тюбик – я бы его тебе не дала. Потому что у ошибок бывают последствия. О чем ты думал?

- Сссс… - тихо шиплю я, сдерживая порыв вскочить и отбросить ее руки. Больно! Уверен, что она это специально.

- Все. – слышится щелканье ножниц, и я облегченно расслабляюсь. Не тут-то было – ее ловкие руки протирают все сверху обеззараживающим раствором, и я снова стискиваю зубы. На удивление – не так уж и больно.

- Спине – покой в течении недели как минимум – появляется в поле моего зрения Бьянка, стягивающая с рук медицинские латексные перчатки: - разрез глубокий, пришлось сшивать слоями, как и положено. Сейчас такие замечательные материалы для шва – биоразлагаемые, так что швы можно не снимать потом – так заживет.

- Спасибо. – говорю я. Встаю и шиплю. Я теперь как змей – при каждом движении шипеть буду.

- А теперь нам надо поговорить – серьезно глядит на меня Бьянка: - почему ты поступил именно так и что нам делать с… - она бросает быстрый взгляд на дверь в дальнем углу. Именно там и заперта Шизука, которая пока спит и спать будет еще долго. Проснется только часов через шесть… если проснется. Кроме нее у нас на руках труп, потому что оставлять тело на полу заброшенного завода – как минимум нехорошо. Итого, мы с прибытком, ночь только начинается а у нас в Логове Злодейки – уже одна накачанная седативными школьница-убийца и одно тело. Хорошо же так рационализировать, верно? Венецианское изобретение, бухгалтерский баланс – он так здорово все объясняет. Плюс и минус. Щелк-шелк счетами. Одно тело – щелк, минус. Одна убийца… плюс или минус? Куда щелкнуть костяшкой счет?

- Я уже говорил, что я не тот, за кого себя выдаю – вздыхаю я: - я переродился. Я – старая личность в новом теле. В этом теле.

- Я уже поняла, что у тебя есть свои тараканы, связанные с идентичностью. И я уважаю твое право так думать. Хотя научно это нонсенс, но все же… я тебе верю – твердо заявляет Бьянка и я изучаю зрачок ее глаза. Конечно, ни черта она мне не верит. Наверное, я ей таким же голосом про всю ее жизненную позицию «А я – Харли Квин и не волнует!» говорю. Дескать ты можешь сходить с ума и я поддержу тебя в твоем безумии, но мы оба знаем что это – безумие, верно?

- Ладно – сейчас не время рвать на себе рубашку, что-то доказывая, да и не смогу я доказать ничего. Бьянка мне в два счета обратное докажет. Что никакой я не перерожденец, а это у меня навязчивая идея. Что альтернативных миров и параллельных реальностей не существует, а вернее – не доказано что существуют. И что ученые имеют дело с реальностью, которую можно доказать и повторить. Мы с ней в этом схожи – пытаемся быть рациональными, трактуем все логично… кроме самих себя.

- Мне страшно – признаюсь я: - страшно, что я забываю. Страшно, что я не помню лиц друзей. У меня были друзья. У меня были дети, была жена и … я не помню их. Я пытаюсь вспомнить, я напрягаю память, но … они как будто стерты из моей головы ластиком. Помню запах, помню голоса, помню шуточки, которыми обменивались когда собирались большой компанией, помню какие-то несущественные мелочи, но не помню лица. И я знаю, что мы все умрем, но что если – не умрем? На каком этапе я перестану быть собой, тем кем я являлся? Или кем стал? Что если в конце путешествия от меня ничего и не останется?

- Парадокс корабля Тезея… - кивает Бьянка: - описанный еще Плутархом. Здесь все просто, и я не понимаю, чего тут боятся. Ты становишься немного другим каждую секунду, каждую минуту. И ты никогда не станешь прежним. Остаться неизмененным – это и есть смерть, это как доисторическая мушка, которая застыла в янтаре. Все меняется, меняешься и ты. Чего тут боятся? – она поправляет свой локон рукой. Она – молода, уверена в себе и своей правоте, и я чувствую бессилие от того, что не могу объяснить какой хтонический ужас охватывает меня, когда я пытаюсь вспомнить и не могу, когда я представляю, как драгоценная память о моей жизни, о любимых и близких людях – где-то там, в самой глубине, на дне души, под липким илом – разлагается и постепенно превращается в пыль. Вечная жизнь? Да лучше смерть и забвение, чем это. Все, что остается у нас после жизни, после смерти близких, после любви и страданий, после счастья – это воспоминания. Все, чем отличается бывалый ветеран от салаги – это опыт. Те же самые знания. Отбери их у меня – я уже не буду той личностью… я буду просто тело и это ужасно. Именно с этим липким страхом я имею дело прямо сейчас.