Недолгий век зеленого листа - Друцэ Ион Пантелеевич. Страница 11

Русанда, как и всякая другая девушка, подозревала себя в диком невезении и, договорившись с парнем, потом целый день терзалась всякими предчувствиями. А вдруг выведут ее в свет в такой вот шумный, скандальный вечер — господи, это же станет плохой приметой на всю жизнь! К ее несчастью, в тот день по селу проехали какие-то машины с солдатами, и трусливый старик наверняка уже смотался из дому. Под вечер, однако, парни подналегли на Икимаша, а старый Дэнуцэ отказать Икимашу был не в силах, и вот он уже в клубе, в уголке, встревоженный, перепуганный, настраивает, настраивает и никак не настроит свою скрипочку.

Но нет, еще ничего не потеряно! Взметнулся смычок, стало радостно, светло, и где-то там впереди счастье было очень даже возможно! О, эти наши древние мелодии, чего они только не перевидали на своем веку! Вечер складывался на удивление, но к полуночи оказалось, что один из гулявших в клубе морячков умеет танцевать только под мелодию «Катюши», а танцевать ему хотелось до смерти. Старик сказал, что он слов не знает, а когда не знает слов, то у него и мелодия не получается. Моряк разодрал рубашку на груди и показал старику полосатую тельняшку. Старик, догадавшийся, что следует после того, как моряки показывают тельняшку, принялся упаковывать свою скрипку. Икимаш до того восторженно относился к морскому флоту, что ему казалась невыносимой сама жизнь, если село Валя Рэзешь ударит лицом в грязь. Зажав старика в угол, он в какой-то лихорадке принялся ему напевать на ухо «Катюшу», может, этот старый хрыч на склоне лет усвоит еще одну песню и привяжет ее к своему клубку излюбленных мелодий.

Бедный Икимаш — хоть и снайпер, и герой войны, и хороший в общем парень, но русский так и не выучил за эти полгода. Петь он никогда не был мастак, а теперь, после контузии, безбожно перевирал и слова и мелодию. Моряку показалось, что над ним измываются, и он стал засучивать рукава. Икимаш ответил на это движение флота новым рвением. Комичность ситуации буквально распирала всех, но, тактичные, а может со страху, ребята прятали глаза, отворачивались, пока вдруг молоденький девичий голосок не рассыпался серебряным колокольчиком по всему клубу.

Икимаш вздрогнул, точно кто-то нанес ему удар в спину, и умолк. Стало быть, он за них горой, а они в ответ смешки?! Оставив старика, он направился в тот угол, где стояли, сбившись в кучу, земляки, чтобы найти ту пересмешницу, ту отпетую дуреху… Он шел, а тем временем лицо становилось земляного цвета, губы синели, начали дрожать… В конце концов ему удалось ее отыскать в толпе, но каждый раз, когда он вот-вот должен был ее ухватить, перед ним вдруг вырастала фигура Георге. Болезнь, с другой стороны, сжимала его в свои железные клещи и, крикнув: «Смерть немецким оккупантам!», он с грохотом свалился на пол.

В полночь луна ушла за тучи, потонула в том темном царстве; темень и холод опустились над селом. Русанда шла молча, чуть отстав, и молилась про себя — лишь бы добраться им домой целыми и невредимыми. Большего ей в жизни не надо. Георге вдруг стало жалко ее — господи, куда ей, этому птенчику, в этом бурном, неспокойном мире! Обнял ее на ходу за плечи, она вздрогнула.

— Тебе холодно?

— Нет, но неудобно как-то.

— Отчего неудобно-то?

— Да как тут скажешь…

Было неудобно, что навязалась парню и он вывел ее в свет в такой на редкость неудачный вечер; неудобно ей было за старого скрипача, который был учеником всего один раз в жизни, а больше никакие песни к нему не шли; неудобно ей было за Икимаша, которого обстоятельства заставили петь, когда ему меньше всего в жизни петь хотелось; наконец, неудобно было за все те молодые души, которые с такими надеждами собрались в тот вечер и разошлись такими разочарованными.

Было так темно, что не видно было, куда ногой ступить, и все шли, чуть вытянув вперед руки, чтобы не налететь на чей-нибудь забор. Георге первым освоился с теменью, освоился настолько, что, когда проходили мимо Ирофтиного колодца, увидел забытую миром телку, которая все еще стояла и ждала, когда ее напоят. Теперь она уже потеряла всякую надежду и молча лизала влажный желоб, не глядя на прохожих.

— Подожди минутку.

— Куда это вы?!

— Да надо же эту телку кому-то напоить!.. Мало ли что хозяева уехали в гости! Когда-нибудь и мы вот так куда-нибудь уедем…

Русанда покорно его дожидалась, но, когда он в третий раз спустил ведро, она спросила в ужасе:

— Что, еще не напилась?!

— Да ты у меня не из храбрых…

— Это когда как.

Идти было уже недолго, а Георге хотелось еще куда-нибудь свернуть, чтобы дороге этой конца и края не было. Это маленькое доброе дело, которое он свершил — напоил чью-то телку, — вернуло ему душевное равновесие, и ему приятно было идти вдвоем прохладной поздней ночью. Он шел и радовался тому, что молод, здоров и впереди еще целая жизнь. Юное существо, которое шло рядом и которое по каким-то древним законам находилось теперь под его защитой, наполняло его жизнь особым смыслом. Теперь и дороги, и дома, и заборы — все виделось ему иначе, потому что смотрел он на все это не только своими, но и ее глазами. Все было хорошо, все было прекрасно у них в деревне, но хотелось, чтобы все было еще прекрасней — не для себя, для нее хотелось.

А Русанда шла рядом и думала: неизвестно еще, чем вся эта заваруха кончится? Этот ее дурацкий смех может им еще выйти боком. Она заметила, как эти прихвостни Икимаша на всех перекрестках подкарауливали Георге и все шептались о чем-то меж собой.

Добравшись до своего дома, Русанда стала в калитке и так расхрабрилась, что даже тембр голоса стал более густым, более решительным.

— А знаете что, баде Георге?.. Я дам вам палку.

— Зачем?

— Как зачем? Война же идет!!

Георге улыбнулся, тихонько положил ей на плечо руку, прикоснулся щекой к ее щечке, мягко опрокинул ее голову и поцеловал. Ошалевшая от неожиданности Русанда вырвалась из его объятий, достала платочек, чтобы вытереть губы, потом раздумала, низко опустила голову.

— Ну вот я и опозорена…

— Да что ты говоришь!

Подождав, пока он отсмеется, она спросила:

— Вы еще не кончили пахать в Хыртопах?

— Чуток еще осталось.

— И я еще свой горох не весь посеяла.

Они говорили тихо совсем, одним дыханием, и все оглядывались, как бы кто не подслушал, потому что, хотя речь шла о пахоте да о горохе, бог ты мой, конечно же, речь шла на самом деле о другом, совершенно о другом… Где-то у соседей запел петух, по, взяв слишком высокую поту, сконфузился. Выручил его другой, постарше, из того же курятника. Тому ответили из соседнего, и пошло, пошло, пошло… Время было уже позднее, и тем, кто собирался еще пахать, и тем, кому нужно было довести посев гороха до конца, нужно было быть разумными, умеренными, копить силу.

Георге закурил на дорогу.

— Ну что же, в таком случае — до свидания…

— Доброй вам ночи, — ответила Русанда доброжелательно в достойно, как их учили в школе отвечать людям старшим, которых должно уважать. О любви не говорилось, но это ведь личное дело каждого.

16

Нет его?!

Дул холодный ветер, из-за горизонта выплывали громады туч, забираясь все выше и выше. Грустил, колыхаясь на меже, щетинник, дрожал одинокий стебель пшеницы, ежилась продрогшая за ночь дорога, натянув па себя пыльные лохмотья подорожника.

Девушка стояла на краю села с сапой на плече и с кошелкой в руке. В сотый раз обегала она взглядом окрестные поля и долины, а видела только женщину в платке, собиравшую прошлогодние корневища подсолнуха, да немого Якубаша, вечно ковырявшегося в своем гектаре, да мальчонку, который, хныча, тянул за веревку козу.

Нет его…

Вздохнула, переложила кошелку с горохом в другую руку и тронулась в путь. Наверно, придет попозже. Как он может не прийти, раз сказал, что придет? Или пошутил? Нет, не шутил. Непохоже. Теперь, пока она одна, нужно быстрее посеять горох, чтобы потом осталось время посидеть вдвоем.