Белая горячка. Delirium Tremens - Липскеров Михаил Федорович. Страница 25

Убежденность Трудящегося в правильности того, как с ним поступили, потрясла Мэна ненадолго. Уже через секунду он вспомнил десятки примеров из жизни своих глубоко порядочных знакомых, которые ничем не отличаются от одного из треста.

Знакомая Мэна, ведающая путевками в один дом творчества, преподаватель иняза, главный редактор одного издательства…

Сын мэновой знакомой поступил с помощью знакомого Мэна в иняз. Без взятки. Знакомый Мэна просто отдыхал в доме творчества. Там он переспал с женой директора магазина, у которого отоваривался знакомый главный редактор, в результате чего он, главный редактор, издал вне очереди книгу некоего писателя, который находился в приятельских отношениях с женой одного большого человека, у которого уже все есть, но который ни в чем не может отказать своей жене, находящейся в приятельских отношениях с мэновой знакомой, ведающей путевками в дом творчества.

Милые были времена. Кому чего нужно, того мало, а иметь хочется. И для этого надо было СООТВЕТСТВОВАТЬ. И это уже давно не считалось непорядочным. Как, впрочем, и в наши дни. Потому что в нас уже въелось, что человек, имеющий власть над чем-то, чего у других нет, получает карт-бланш на право быть неправым.

– Да, – сказал Мэн, – Трудящийся, я тебя понимаю.

– Чего уж тут не понять… А мне соответствовать нечем. Так что у моего начальника выбор был один. Все ясно.

– Да… – протянул Мэн и продолжил свое: – И у нас выбора не было. После лета каждый из нас был вынужден вернуться на круги своя. Она – к мужу, я – к семье. Где без меня рухнет все человеческое существование. (А может, я преувеличиваю?..) Эх, если бы можно было иметь двух жен сразу, да еще чтобы они не мучались от существования друг друга. Тогда бы всем было хорошо. И мне, и им, и моим детям. Да и она, очевидно, хотела бы сохранить и меня, и своего мужа. Который не сделал ей ничего плохого. Единственный недостаток моей жены и ее мужа, это то, что, кроме них, мы любим еще кого-то. Так почему они должны расплачиваться за наши полово-душевные рефлексии?.. Поэтому-то после лета мы и расстались. Правда, не надолго.

Мимо них прошел лейтенант милиции.

– Сидишь, Трудящийся? – необязательно спросил он.

– Сижу, – также необязательно ответил Трудящийся.

– Ну-ну, – удовлетворенно сказал лейтенант, – а то смотри…

«Что – ну-ну, что – а то смотри?» – подумал Мэн про себя, то есть про Трудящегося, и тот, как бы услышав мэновы мысли, сказал:

– Да нет, он вообще-то ничего мужик, работа у него такая…

– Какая у него такая работа?

– Ну, смотреть, чтобы не выпивали, где не положено. Это правильно. А то народ по подворотням, по скверам или, как мы, по детским площадкам выпивает. От этого все безобразия. А если бы выпивали, где положено, все было бы тихо, путем. Там обстановка не позволяет безобразничать.

– А если ты все так хорошо понимаешь, что ж не пьешь, где положено?

– А наценка?..

Вот тебе и раз! Оказывается, чтобы все было тихо и путем, Трудящимся просто-напросто не по карману. Это Другие могут позволить себе насандаливаться по рюмочным, барам и кабакам и в полуразобранном виде на такси добираться до своего приличного дома. А у них нет денег на кабаки, вот они и выпивают дешевого портвейнового вина, тут же блюют от этой санкционированной отравы и заваливаются где-нибудь по пути домой. (Все-таки есть что-то в дурацкой идее, что бытие определяет сознание.)

И Мэн еще противопоставлял себя ее высокопоставленному мужу, считал себя чище, благороднее его, потому что мучался от несправедливости бытия, а он – нет. Результат мучений Мэна и его немучений абсолютно одинаков. И нет никакой разницы, на каком виде транспорта они проезжали мимо него: на персональном или общественном. Оба равно бесполезны для него. Мэн даже пришел к выводу, что ее муж порядочнее Мэна в его бесполезности. Ведь муж просто не знает о существовании конкретного Трудящегося. Он ему также неизвестен, как и цена на хлеб. Знает из газет, что цены на хлеб и на метро остаются много лет прежними, но вот какими, не помнит.

А Мэн помнил, да и Трудящихся повидал на своем веку предостаточно, и тем не менее оставался от них в стороне все из-за того же паскудного русского либерализма…

– Да… Так о чем я говорил, Трудящийся?

– Вы расстались, правда, ненадолго.

– Верно. Как только мы случайно увиделись, все началось сначала. Только летние две недели спрессовывались в шесть-семь воровских часов. За эти шесть-семь часов мы испытывали и счастье встречи, и бешенство страсти, и мягкую нежность и ненависть при расставании. И эта напряженка чувств вскорости заставила нас опять расстаться, потом от невозможности одиночного существования сойтись вновь, вплоть да вчерашнего дня, когда мы разбежались окончательно.

Мы шли по демократичным неанглийским аллеям Филевского парка, мимо проезжали милицейские патрули, охраняющие то ли нас, то ли несуществующую секретность номерного предприятия, да торопились по каким-то неведомым делам извечные старухи с клеенчатыми кошелками.

Одна ее рука держала мою, а пальцы второй перетирали соцветие грязно-желтой пижмы.

В воздухе висел непролившийся дождь, мышино-серый полдень прилипал к нашим плащам, и в меня начала вползать смутная усталая безнадежность.

– Вечером я иду с ним на прием.

– Опять кирнет, опять будет предъявлять свои супружеские претензии?

– Очевидно. Что делать, он ведь мой муж. Должна же я хоть постельной любовью платить ему за все, что он для меня делает.

– Да как же, черт возьми, – закричал я, – ты можешь после меня спать с ним?!

– Опять этот вопрос… Зачем ты все усложняешь? Почему ты не можешь просто спать со мной, как тысячи других мужчин, которые имеют замужних любовниц, довольствуются этим и наслаждаются скрытым унижением мужей?

– А почему у тебя вырывается рычание каждый раз, когда я ухожу домой?! Почему ты не можешь просто спать со мной и довольствоваться этим?!

– Ревность, стрелы твои огненные… – проговорила она, а потом взорвалась: – Да потому что мне, как и тебе, непосильна необходимость делиться с кем-либо другим! Даже если бы мы и не так любили друг друга! Мы расходимся. Теперь окончательно!

– Как же ты будешь без меня?

– А так. Когда тебя не будет, может быть, он мне станет не так противен, как сейчас. Мне стыдно перед ним.

– А тебе не стыдно было платить собою раньше, до меня? Ведь ты же никогда его не любила…

– Да я до тебя и не знала, что такое любить. Я только с тобой поняла, что можно действительно умирать от страсти, что можно потерять сознание от ощущения мужчины во мне. Да что я тебе говорю. Ты все это прекрасно чувствовал.

– Что же дальше будет?

– А дальше я буду улыбаться.

– А я?..

– Ничего. Перемелется, мука будет.

И она ушла.

– Да, Мэн, – проговорил Трудящийся, – я понимаю, вам трудно, но если такая любовь… Мне-то проще. Я со своею – всю жизнь. Я уж не знаю, есть ли у нас любовь или нет. Живем, и все тут. Нам бы только квартиру выбить.

– У каждого свое, Трудящийся…

– Допьем?

– Допьем.

Мэн с Трудящимся допили. И пошли своей дорогой. Еще несколько раз они встречались около магазина, выпивали на темы дня. Потом старый дом Трудящегося поставили на капитальный ремонт, и он получил квартиру в Строгино. На новоселье в кругу семьи он напился до изумления, пошел ночью искать Мэна к местному винному магазину, не нашел и на обратном пути был раздавлен цистерной «Молоко».

* * *

Вот его-то и вспомнил Мэн, пока Слесарь готовил чай в полулитровой банке.

А после чая в ноги пришла боль. Причем, она пришла и в ноги Слесаря. Пришла и не желала выходить. А ноги искали себе места и не могли найти. Оба покряхтывали, а так как пришла ночь, то их покряхтыванье мешало спать Пожилым. В палату заглянула Местная. Ей стало все ясно. Она вышла и вернулась вместе с Жизнерадостным Хреном. Тот пощупал ноги болящих и радостно сообщил, что все в порядке, что так и должно быть. Раз вернулась боль, то вернулись и ноги.