Темное разделение - Рейн Сара. Страница 21

Мортмэйн — ужасное место. Стены влажные, и повсюду отвратительно пахнет, и нам приходилось переступать через лужу на полу, где скапливался капающий конденсат. По крайней мере, я притворилась, что это конденсат — другие объяснения были бы слишком отталкивающими. Темный лабиринт промозглых коридоров заставил меня вспомнить лабиринт минотавра, высокомерно требующего девственницу раз в год (интересно, почему монстры в сказках всегда мужчины и почему они всегда требуют девственниц?).

По мере продвижения по коридорам мы слышали непонятно откуда доносившийся стук посуды, и несколько раз мы почувствовали запах готовящейся еды. Не очень хорошей еды, судя по запаху, вообще-то это была вареная капуста и постная похлебка, насколько я поняла, но это уже было что-то домашнее, ободряющее (есть что-то обнадеживающе-земное в вареной капусте). Но на самом деле это нисколько не подбодрило нас, потому что всякий раз, когда мы пытались идти на звук, надеясь найти хотя бы какую-то кухню, мы заходили только еще глубже в темноту. Как в кошмаре, когда ты видишь место, в которое хочешь попасть, но никак не можешь к нему приблизиться. Я начала думать, не стоило ли нам взять с собой клубок ниток или хотя бы палочку угля, чтобы делать пометки на тупиковых коридорах.

Я уже подумала, что несмотря на вареную капусту Мортмэйн все же заброшен, когда мы завернули за угол, где сходились два коридора, и вдруг увидели ребенка. Сначала мне показалось, что это просто игра теней, но потом он пошевелился, и я увидела, что это был ребенок лет десяти. Как ни печально, я не смогла сразу понять, мальчик это или девочка, из-за чрезвычайной худобы, бесформенной рваной одежды и очень коротко остриженных волос.

— Незваные гости? — сказало маленькое создание. — Пришли посмотреть на нас, да?

Акцент был не вполне местный, но в нем был небольшой оттенок, который напомнил мне, что мы почти в Уэльсе и что уэльсцы создают самую прекрасную музыку. И еще я подумала, что при других обстоятельствах этот грубый, подозрительный голосок мог бы петь прекрасные уэльские баллады, и любовные песни, и военные элегии.

Я сказала так мягко, как смогла:

— Конечно, мы пришли не на вас смотреть. Просто зашли. Посмотреть, что это за место.

Ребенок рассматривал нас, наклонив голову, и мне вдруг ужасно захотелось подбежать к нему, обнять, чтобы вдохнуть тепло в его напряженное личико, взлохматить его короткие волосы и сказать, что мир за пределами этих стен — хорошее место. Конечно же, я этого не сделала. Почти слышу, как шокированный голос матери говорит: «Но у него же могут быть блохи,Шарлотта, или вши!» Меня не особо волнует, хоть были бы и те и другие, но пришлось преодолеть неожиданно нахлынувшие чувства и напомнить себе очень твердо, что, если бы Виола и Соррел выжили, их детство было бы совсем другим! Как глупо! И все же в течение нескольких минут я боролась с тем, чтобы проявить свои чувства. «Леди никогда не должна устраивать сцену, Шарлотта».

Ребенок продолжал внимательно нас рассматривать. А потом сказал:

— Но о нас вы тоже хотите что-нибудь узнать, так? Вот почему сюда приходят все взрослые. Мы знаем это.

— Возможно, будет ребенок, которого нам придется принести сюда жить. — Как только я сказала это, я уже знала, что не позволю ребенку Мэйзи остаться здесь, даже если мне придется усыновить его самой и бороться с Эдвардом и его матерью.

— А, ублюдок, — сказал ребенок неопределенным тоном — мол, вот и все. — Сюда таких много приносят.

Неожиданное использование этого слова и молчаливое осмысление его значения не должно было меня шокировать, но шокировало. Я сказала:

— Здесь живет много детей?

— Иногда больше, чем других. Многих забирают, правда.

— В новые семьи? — Ведь Мортмэйн был, в конце концов, честным и официальным приютом, где сиротам могли подобрать достойные дома…

— Семьи? — насмешливо сказал ребенок. — Нет. — Это было почти, но не вполне «не-а». — Вы откуда взялись, миссис? Когда мы становимся достаточно взрослыми, нас забирают мужчины.

— Мужчины? Я не понимаю… — Не будь наивной, Шарлотта, конечно, ты понимаешь!

Ребенок посмотрел на меня с презрительным сожалением:

— Для заведений в Лондоне. Они покупают для них детей. Вы разве ничего не знаете?

Бордели. Заведения с дурной репутацией. Но дети? Да, дети, Шарлотта. Ты же знала, что это практикуется, разве нет?

Я знала, конечно, знала. Но я с трудом повторила:

— Сюда приходят люди, чтобы забрать маленьких девочек?

— Не только девочек.

— И мальчиков тоже забирают?

— Некоторые мужчины любят мальчиков, разве вы не знали?

Я не стала отвечать.

— Но разве вы ничего не можете с этим сделать? — сказала я. — Прости, я не знаю, как тебя зовут…

— Робин.

Это было мальчишеское имя, но по тому, как она сказала это, я поняла, что это был женский вариант. Это была маленькая девочка, чьи волосы должны быть завиты в локоны и которая должна быть одета в кружева и ленты вместо этих ужасных бесцветных и бесформенных лохмотьев.

— Итак, Робин, разве здесь нет никого, кому вы могли бы сказать? Про этих мужчин, которые приходят.

— А кому можно сказать? — Снова нота презрения. — Они же все в доле. Мы никому не доверяем. Особенно незваным гостям. — Это было сказано с вызовом.

— Мне ты можешь доверять. Точно можешь. Возможно, я смогу сделать что-то, чтобы помочь вам.

Она посмотрела на меня задумчиво, словно решая, Насколько можно доверять нам. Я подумала, что она оценивает мою одежду и ее возможную стоимость, и мне стало на удивление легче, что, несмотря на то, что я все еще ношу траур по моим детям, я надела шерстяное платье темно-серого цвета с очень непритязательной шляпкой («Всегда одевайся соответственно случаю, Шарлотта, не нужно смущать тех, кому повезло не так, как тебе»).

— В любом случае, у нас есть свой способ вести дела со свиньями, — сказала Робин.

Свиньи. Обычно дети считают свинок довольно милыми созданиями — хвостик колечком, элегантные, розовые и толстенькие, как в сказках и баснях, — но когда Робин сказала это слово, оно было наполнено такой ненавистью, что я увидела этих людей ее глазами: я увидела их злые маленькие свинячьи глазки и морды. Они важно вышагивают по просторному Мортмэйну, многозначительно показывая толстыми пальцами: «Мы сегодня заберем вот этого и вот этого, а эти два останутся еще на пару лет, пока не дозреют…»

— Что ты имеешь в виду «вести дела со свиньями»? — спросила я. — Какие у вас с ними дела?

И снова оценивающий взгляд. Он был удивительно пронзительный и очень тревожный. На мгновение я подумала, что она не ответит, но потом она, видимо, пришла к какому-то решению и сказала:

— Хорошо. Я покажу вам. Но вы должны обещать, что никому не расскажете.

Я посмотрела на Мэйзи и сказала:

— Я обещаю. — Мэйзи кивнула, боясь заговорить, и я добавила: — Мы обе обещаем. Даем тебе честное слово.

— Этого недостаточно. Вы должны поклясться тем, что у вас есть самого святого в жизни. Так мы делаем здесь. Обычно это наши матери, если мы их помним, брат или сестра. Вы должны поклясться чем-то подобным.

Не задумываясь, я ответила:

— Тогда я клянусь памятью своих умерших дочерей. Я клянусь памятью Виолы и Соррел, что я никому не расскажу. — Я посмотрела на нее. — Это самая святая и дорогая клятва, какую я могу вообще дать, Робин.

— Хорошо. Я верю вам. Но сначала, — сказало странное маленькое создание, — мы должны плюнуть на руки и соединить их вместе.

Это был детский ритуал, но Робин вложила в него столько торжественности, что я, не сомневаясь ни минуты, сделала то, что она просила, и заставила Мэйзи сделать то же самое. После того как мы все плюнули на руки и пожали их друг другу, Робин сказала:

— Это означает, что ты никогда не сможешь предать меня, а я никогда не смогу предать тебя. Мы теперь друзья, и мы связаны вместе до конца нашей жизни.

Связаны вместе. Я стояла и смотрела на странного измученного ребенка с огромными напряженными глазами и подумала: теперь четыре, нет, пятеро людей, с которыми я связана в ходе своей жизни: я чуть не забыла Эдварда, конечно, я связана с Эдвардом, нас связали супружескими узами два года назад в церкви близ Мортмэйна.