Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич. Страница 63

Но она грустно взглянет на меня и вздохнет:

— Куда идти мне, друг моей юности? Огромные жертвенные алтари окружают твой замок, и в жертвенном дыму потускнел твой когда-то вдохновенный лик. И разве придусь я ко двору твоим нынешним друзьям?

— Моя милая, дорогая моя! — буду я в отчаянии воздевать руки.

А те мнимые друзья, которые приносят жертвы у моего замка, услыхав это, сложат ладони и прошепчут со священным трепетом в голосе:

— Божественный певец!

Так прошепчут они, а когда-то лишь рыжий шакал в желтой пустыне подвывал нашим пламенным любовным песням.

А моя полыхающая вдохновением и созидающая жизнь к тому времени уже давно сгорит вместе с их славословиями.

Но пока наши страстные поцелуи предназначены друг другу, и мы, еще смеясь, смотрим на огромный черно-белый мир, и я пою свою песнь:

Прекрасна жажда жизни поры моей юности! Как любовница, любит она меня, как рабыня, ходит за мной по пятам, и, как враг, стережет она мои шаги.

NOTTURNO {46}

Белая ночь. Словно молоко, наползает туман с проливов, словно пелена, нависает он над сырыми скалами островов.

Бел замок Кастельхольм. Инеем покрывает его окаменевший слой известки. На ступеньках крыльца пустил ростки молодой лук-сеянец, стены укоренились в спящей земле.

Так и возвышается замок Кастельхольм в самой середине далекого архипелага. В стенах его дремлет забвение, безмолвие выглядывает из окошек его башни, и его заржавелый флюгер обращен в прошлое.

Белой ночью я сижу на крыльце замка Кастельхольм. Щербатые каменные ступени сбегают вниз, к тропинке, протоптанной в траве. За моей спиной встают стены с тяжелыми железными дверьми.

Белая ночь. Туманные сумерки застыли над черной водой и спящими холмами. Запах цветущего клевера разносится над соснами и дикими вишнями.

Безмолвие и забвение опочили в оконных проемах замка. Воспоминания и грезы движутся по камням вверх и вниз.

Седой старик, опираясь на можжевеловую палку, идет по высветленной дороге со стороны Сальтвика. В поводу он ведет огромных быков, одного белоснежного, другого — угольно-черного, смирных, погруженных в раздумья. И маленький мальчонка в красной шапке погоняет этих быков. Они останавливаются перед замком, и я спрашиваю:

— Дед, для чего этот замок?

— Здесь заключен король Эрик! — торжественно отвечает старик.

— Почему же он в заключении? Разве нет у него сына, разве нет у него брата, которые отвоевали бы ему свободу?

— Брат-то есть, но и он здесь, в заключении!

— Дедушка! — восклицает мальчик. — Ты забыл: король Эрик давно уже умер, и брат его умер, и все эти короли уже умерли! А в замке живут одни летучие мыши, большие черные летучие мыши!

— Озорник ты, озорник, — вздыхает дед, горестно качая головой. — Вот заставлю тебя прочесть десять раз молитвы в монастыре Лембете!

— Дедушка! — смеется мальчонка. — Нету больше монастыря Лембете! Вспомни, когда мы там были в последний раз, на камне, где был алтарь, грелась на солнышке большая ящерица. Там одни развалины стоят, а за развалинами спит море.

Но старичок горестно склоняет голову и вздыхает:

— Какие развалины, какие ящерицы! Ничто не меняется, не исчезает, не появляется ничего нового. Нет начала, нет конца. Что знаешь ты, что знают ящерица и летучая мышь! Но вы появились и думаете, что старое ушло, что старое испугалось вас, что вы победили старое. Старое никогда не умрет, не уйдет, не исчезнет! Это старое побеждает, а не молодое. Слыхивал ли кто-нибудь, чтобы старое молодым стало, а все молодое непременно состарится. На обочине каждой дороги, где проходит молодое, сидит и встречает его старое, на каждом перепутьи сидит оно. А что ты знаешь об этом, что знает ящерица или летучая мышь — все вы, кто  г р я д е т е!

И низко склонилась голова старика, и вниз глядят мечтающие быки. И только мальчонка уставился широко раскрытыми глазами в туман, поверх старика и быков.

И потом они тихо идут дальше, в сторону Бомарзунда. Недолго чернеются в зеленоватом небе на гребне горы горбы огромных быков, но потом и они исчезают в туманной дали, как призраки.

Безмолвие и забвение опочили в оконных проемах замка. Меж двух спящих камней цветет серый цветок. Это цветок воспоминаний.

Белая ночь. Словно молоко, наползает туман из моря Лумпари, словно пелена, колышется он над сырыми скалами островов.

СКРИПКА ОСЕНИ {47}

Вдоль равнины по бурой насыпи пыхтит паровоз в свинцовом облаке и состав из коричневых вагонов тяжело ползет вверх по склону. Оставляя в воздухе разодранные волокна дыма и наполнив душу лязгом, спешкой, мчит он мимо. Сверкают огромные медные цилиндры, и красные спицы, как солнечные круги, промелькнули перед глазами. Далеко в полях еще видится в дымном облаке бурый квадрат. А потом и он пропадает вдали, и помнится только ощущение чего-то внезапного, поспешного, стремительно летящего.

Промчит поезд, пройдет все, все забудется и угаснет. Разве что на миг скучающему взору пассажира откроется картина: дерево, роняющее листву, под ним человек, его руки безвольно опущены на чахлую траву. А дальше внимание уже отвлечется на другое: бесчисленные поля с пожухлым жнивьем, до краев насочившиеся канавы, мокрый мелкий ольшаник, за который цепляется дым, красноватые домишки на замокшем поле и желтоватые колки под холодным, стеклянно-ясным осенним небом.

По-над прямой линией железнодорожной насыпи ветер гонит торопкую стайку облаков. Холодные лучи солнца падают на равнинный ландшафт. Тут и там темнеет посреди промокшей пашни какое-нибудь зеленовато-черное неприбранное дерево. Кусты ползучей ивы источают хворобу, а желтая, пышная трава точно голос больного. Ветер играет меж звенящих рельс красными листьями.

И кажется, пустеет душа при виде этой грустной картины. От земли, от неба, от холодной синей дали разливаются волны усталости, слабости и болезненной грусти. Хочется броситься ничком на сырую землю, лицом в ее холод, слушать шелест недужных былинок, хворых ветвей над головой и шум немилосердных облаков, гонимых осенним ветром. И сердце полнит бесконечная тоска, стенание, отчаяние, словно молитва к ветрам, облакам и просторам:

Ты, великая любовь Бодлера — желтая осень — ты, игра беспокойная осенних скрипок Верлена — ветер осени, — ты, флегматичная птица, ты, кружащая над моей головой, ты, nevermore {48} По — великое, всеобщее «никогда», — ты, символ всеисчезновения, ты, страшная, безглазая и безъязыкая мертвая nada {49} Гойи — великое, всеобщее «ничто», — сегодня я слышу вас, сегодня мои мысли — о вас, сегодня я молюсь вам, сегодня поклоняюсь вам!

О, возьмите меня навстречу смерти, вы, самые милосердные на этом исчезающем, угасающем земном шаре посреди кружащихся желтых листьев! О, примите меня: за спиной моей лишь бесстрастный голос: «никогда», в груди моей звенит еще единственная нота: «ничто».

СЛОВНО СОЛНЫШКО НАД ВОДОЙ {50}

Лирика вечернего городка щемит сердце. Покой плывет по-над дворами, над прогревшимися за день камнями, над сочащимися соком березами. Сохнущие в садах простыни поникли, словно спущенные флаги дня. И светло-серые домишки с распахнутыми окнами внемлют лепету вечерних птах.

Двор, поросший ромашкой, обступили медно-красные сараи, рубленая конюшня, дом с открытой дверью. Дорожки, протоптанные в траве, ведут из одних дверей в другие. В углу двора примолк колодезный журавль.

Над темнеющей крышей конюшни полыхает закат, ясная даль подернута розовой дымкой.