Перо динозавра - Газан Сиссель-Йо. Страница 83

Анна заметила, что он напрягся всем телом.

— С маминой спиной? — спросила она.

Йенс угрюмо посмотрел на нее:

— У нее началась послеродовая депрессия. Она тебя не хотела. Всю эту историю с ее спиной мы выдумали.

Анна была ошеломлена. Слова Йенса словно щупальца вцепились ей в глаз, спустились через гортань в пищевод и сжали желудок, ее затошнило.

Йенс снова опустил взгляд.

— Я не хотел это признавать, но я это видел. Она не смотрела на тебя, когда кормила грудью. А ты смотрела во все глаза. Ты едва умела открывать их, но ты всем своим существом пыталась поймать ее взгляд. А она глядела в окно, на птиц в кормушке. После кормления она сразу откладывала тебя в сторону. В кроватку или на сложенное одеяло на полу. Сама усаживалась читать. Я просто устала, отвечала она, когда я осторожно спрашивал, в чем дело. Вскоре она сказала, что у нее кончилось молоко. Поначалу я в это не верил, потому что однажды наблюдал за ней, когда она мылась в душе. У нее были закрыты глаза, и она подставила лицо под струи воды, а я случайно зашел за чем-то в ванную. И молоко текло у нее по животу. Стекало вниз и исчезало в сливном отверстии. Когда мы легли спать, я ей об этом сказал. Была середина января, тебе было около трех недель, и она как будто бы спятила, я никогда раньше не видел ее в таком состоянии. Она кричала, плакала и била себя по лицу. Я что, плохая мать? Ты хочешь сказать, что я плохая мать? Ты лежала в кроватке и заходилась плачем. В конце концов я забрал тебя в кабинет. Это было ужасно. Я тебя успокоил, ты заснула, но среди ночи проснулась от голода. Я пошел в спальню к Сесилье, но она не захотела тебя брать. Сказала, чтобы я тебя унес куда хочу. Я не представлял, что делать. В конце концов я напоил тебя коровьим молоком из чайной ложки. У нас же ничего не было, ни сосок, ни смеси, Сесилье всю беременность предвкушала, как будет тебя кормить. На следующий день я купил все нужное, и бутылочки, и соски, и смесь. Я оставил тебя дома, пока за всем этим ездил, на улице был собачий холод. Когда я уходил, Сесилье сидела у окна и смотрела в сад. Ты лежала укрытая одеялом на матрасике на полу. Я, помню, спросил, не хочет ли она тебя поднять. Она спит, ответила Сесилье раздраженно. Я поехал на машине в город и купил все необходимое. Меня не было около часа. Когда я вернулся, ты по-прежнему спала, но Сесилье исчезла. Я искал во всех комнатах, звал ее. Она вернулась через два часа, припудренная снегом, с раскрасневшимися щеками, даже немного повеселевшая. Я приготовил тебе смесь и спросил у Сесилье, не хочет ли она тебя накормить, но она собиралась в ванную. Она сказала, чтобы я сам тебя накормил, что я, не знаю, что ли, как кормить, — Йенс глубоко вздохнул. — Через несколько дней я вышел на новую работу.

Анна видела, как его кадык ходит вверх-вниз.

— Все шло неплохо, — сказал он, и его взгляд потемнел. — Нет, шло плохо. Но я не мог этого выносить, Анна. У меня не было сил на это смотреть. Я не знаю, чем еще я могу это объяснить. Когда тебе исполнилось пять недель, снова пришла патронажная сестра. Она приходила уже дважды в первые пару недель, когда все только начиналось, и тогда сказала мне, что очень важно не винить Сесилье из-за этой истории с грудным вскармливанием, чтобы она не переживала. Что в искусственном вскармливании нет ничего ужасного. Что почти все молодые матери чувствуют грусть. Что ты прекрасная маленькая девочка. Чтобы я звонил, если меня что-то будет беспокоить. Я не позвонил. Когда она пришла в следующий раз, она забила тревогу. Ты потеряла слишком много в весе и никак на нее не реагировала. В тот день наша жизнь изменилась. Сесилье не нравилось тебя кормить. Она прямо сказала это патронажной сестре. Ее раздражало, что ты ешь неопрятно и срыгиваешь. Мы все были растерянны и подавленны. Я не представлял, что делать. Патронажная сестра задавала множество вопросов. Вскоре пришел врач. Сесилье ответила, что да, она часто думает о том, что хотела бы, чтобы ты не рождалась. Она сказала, что иногда уходит и оставляет тебя дома без присмотра. Сказала без уверток. Вдруг я заметил, как она сама похудела. Стала тонкой, как березовая ветвь без листьев. Патронажная сестра бросила на меня взгляд, который я никогда не забуду, взгляд, который говорил: «Вы что, не знаете, что дети могут умереть от недостатка любви? Они могут умереть!»

Врач осмотрел Сесилье и побеседовал с ней. Потом они все уехали. Мне дали подержать тебя, пока патронажная сестра собирала твои вещи. Она сказала, что им нужно во всем разобраться. Разобраться в том, где тебе лучше находиться. Это может занять некоторое время. Ее взгляд был одновременно полон осуждения и сочувствия. Потом она ушла вместе с тобой, и только тогда я вышел из оцепенения. Бегал по всему дому и рычал, как дикий зверь.

Анна смахнула слезу, Йенс рассматривал свои руки.

— Потом началась вся эта бюрократия. Твоя мама лежала в больнице. Она не хотела тебя видеть. Она и меня не очень-то хотела видеть. Она была отстраненная и равнодушная. Долгое время казалось, что мне не разрешат тебя забрать. Три-четыре недели. Я взял отпуск на работе. Этим вызовам, разговорам, проверкам не было конца. Было начало 1978 года. Во всей стране тогда было не очень-то много одиноких отцов, — он натянуто улыбнулся. — И власти не знали, как в таких случаях поступать. В конце концов мне удалось выиграть дело. Вообще говоря, это создало прецедент, — сказал он вдруг гордо. — Ты могла вернуться домой. Я чувствовал себя ужасно. Мне казалось, что я предал и Сесилье, и тебя. Физически ты быстро пришла в норму. Я кормил тебя как на убой, — он улыбнулся. — По ночам мы спали вместе, а когда ты не спала… я все время смотрел тебе в глаза, — он смахнул слезу. — Поначалу ты не хотела мне отвечать, но потом я добился твоего взгляда. Мы могли часами лежать на кровати и смотреть друг другу в глаза.

Анна плакала открыто, не скрывая этого.

— Я встретился с врачом Сесилье. Он сказал, что у Сесилье очень тяжелая форма послеродовой депрессии. Это не ее вина. После беременности гормональный фон очень сильно меняется, это может вызывать разные степени депрессии. У Сесилье была одна из самых тяжелых. Она принимала лекарства и начала долгую терапию, прошли месяцы, прежде чем она захотела увидеть тебя или меня, — Йенс внезапно посмотрел на Анну взглядом, полным большой любви. — Я назвал тебя Сарой. Это древнееврейское имя, на иврите оно значит «принцесса».

На какое-то мгновение наступила тишина, потом Йенс продолжил:

— Я чувствовал себя измученным и несчастным, но это прошло. Я купил рюкзак, и ты сидела у меня за спиной, когда я снова начал работать. Я подложил что-то под ножки письменного стола, чтобы можно было писать стоя. Я работал, конечно, гораздо меньше обычного, но все-таки мы с тобой со всем справлялись. Ты висела у меня за спиной, гулила и сучила руками и ногами. Иногда это довольно сильно затрудняло мой политический анализ влияния «холодной войны» на европейскую политику, — он коротко рассмеялся. — В разгар всего этого к нам пришла новая патронажная сестра, потому что старая переехала в Гренландию. Я помню тот день, когда она пришла попрощаться. Она сказала, что гордится мной. Мы стояли в дверях, и она меня обняла. Она сказала, что я с этим справлюсь, и я знал, что так оно и есть.

В конце лета Сесилье стало лучше, и она начала нас навещать. Она считала, что ты очень милая, и хотела поскорее вернуться домой. Я постепенно начал в это верить. Лекарства делали ее усталой и уязвимой, но прежняя пленка безразличия в глазах исчезла, и было удивительно видеть, что она проявляет к тебе интерес. Ты же была толстой, веселой и не таила на нее никакой злобы, наоборот, с любопытством тянула к ней руки.

Только два обстоятельства омрачали радость. Во-первых, Сесилье настаивала, что никто не должен ничего узнать о ее депрессии. Она говорила, что ей стыдно и я должен это уважать. Она хотела, чтобы мы рассказывали, что у нее были серьезные проблемы со спиной после родов, поэтому она несколько раз лежала в больнице. Нам назначили новую патронажную сестру, и в тот день, когда она пришла впервые, я понял, что принял ложь Сесилье. Я сказал патронажной сестре, что у меня нет твоей детской книжки, хотя предыдущая сестра оставила ее у меня и просила передать новой. Врать оказалось легко. Я сжег книжку и принялся рассказывать всем историю о проблемах со спиной. Прошло девять месяцев, и люди, конечно, замечали, что у нас не все гладко. У нас же были друзья, особенно в Копенгагене, люди, с которыми мы учились. Но никто не придал этому особого значения. Первый год с маленьким ребенком очень тяжелый, все это прекрасно знают. Когда мы наконец-то почувствовали, что готовы к немного более открытой жизни, мы начали ходить в гости к друзьям и знакомым, рассказывать им историю о спине и извиняться, что от нас так долго ничего не было слышно. Все понимающе кивали — да-да, как же вам, наверное, было сложно.