Кровь, которую мы жаждем. Часть 2 (ЛП) - Монти Джей. Страница 40

Я не знаю точно, почему я здесь и что заставило меня бежать так далеко ранним утром, но если бы мне пришлось гадать?

Возможно, потому что я знал, что единственным человеком, который мог бы объяснить, что со мной происходит, была бы Мэй. Я мог бы рассказать ей о внезапном приступе изжоги, которая кажется мне худшим случаем, который я когда-либо испытывал, и у нее был бы ответ, как это лечить.

Мокрая земля издает ужасный хлюпающий звук, когда я прохожу по могилам моих предков. Здесь похоронены все с фамилией Пирсон, начиная с человека, который основал этот город.

Я пробираюсь сквозь них, пока не нахожу самое новое надгробие. На могиле стоит высокая статуя ангела, и я не могу удержаться от ухмылки, думая о том, как бы она ненавидела эту безвкусную штуку.

Когда мне было четырнадцать, мой учитель английского языка в девятом классе публично высмеяла Сайласа перед всем классом учеников. Она вслух разобрала заблуждения в его сочинении и, по сути, сказала ему, что не имеет значения, сколько денег у его отца, это не изменит того факта, что у него шизофрения и он никогда ничего не добьется из-за этого.

Я оставил мертвого оленя на ее крыльце, кишки были разбросаны по ступеням входа, а на двери нарисовано простое послание кровью животного.

Ты следующая.

Я был более чем рад, когда на следующее утро она написала заявление об уходе.

Эта идея, или, по крайней мере, ее зачатки, исходили от Мэй.

Она не говорила мне оставить разрезанное животное на пороге дома, но она поняла, что со мной не так, как только я вернулся домой из школы в тот день.

Она сказала, что мой друг был неправ, и это нормально, что я злюсь.

Это был первый раз, когда кто-то распознал во мне эмоцию и дал мне понять, что это нормально — чувствовать ее.

Присев на корточки, я провел рукой по надгробию. На могильной плите совершенно неподвижно лежит роза. Трава под моими ногами наконец-то растет. У земли нет времени на воспоминания; она просто продолжает жить, как будто нашего горя не существует.

Я не верю в то, что можно говорить вслух с теми, кто ушел. Куда бы они ни ушли, я не думаю, что они нас слышат, а если и слышат, то какая польза от моих слов?

Однако, только один раз.

В этот единственный раз, ради Мэй, я сделаю то, что должен был сделать, пока она была жива.

— Я бы хотел, чтобы ты попросила меня сыграть что-нибудь, что расскажет тебе о том, как я жил, — я прослеживаю бороздки ее имени на камне. — Я бы сыграл «Clair de lune», потому что знаю, что она была твоей любимой, и я надеюсь, что она скажет тебе, что я скучаю по тебе.

Смерть — это неизбежная участь. Но если кто-то и заслуживает больше времени, может быть, даже бессмертия, то это Мэй.

— Я найду того, кто сделал это с тобой, Мэй. Я не был идеальным внуком, но это? Это я могу тебе обещать.

Я скорблю по ней, как скорбел по Розмари. Я злюсь, что два человека, которые заслуживали лучшего конца, так и не получили его. Для меня не имеет смысла, что такие люди, как я, все еще могут дышать, а такие, как Рози и Мэй, никогда больше не почувствуют биение собственного сердца.

Взяв цветок со своего места, я покатал розу без шипов между пальцами. Тот, кто оставил ее здесь, должно быть, сделал это всего несколько часов назад. Поднеся лепестки к носу, я чувствую свежесть цветка, как будто его сорвали с куста всего несколько часов назад.

Цветочный, сладкий аромат обжигает мой нос. Аромат врывается в мою память, роя мысли, которые были похоронены давным-давно. Мой желудок сокращается, и внезапно я отрываюсь от надгробия моей бабушки и попадаю в воспоминания, которые я запер.

— У каждой розы свой неповторимый запах, — его голос похож на уголь. — Точно так же, как каждая женщина несет в себе особый аромат. Даже в смерти это заслуживает признания.

Мои пальцы сырые, ладони обожжены от слишком сильного воздействия химикатов. Я вижу, как образуются новые волдыри там, где после заживления со временем выросли бы мозоли. Сегодня я использовал слишком много отбеливателя, но у меня не было другого выбора.

Крови было слишком много для одного кувшина.

Рука моего отца в перчатке тянется к ведру, стоящему слева от него, прежде чем он рассыпает содержимое по верхнему слою свежеуложенной земли. Самодельное удобрение для нового розового куста в саду поместья.

— Он расцветет насыщенным абрикосовым цветом и побледнеет к краям, — говорит он мне, как будто мне не все равно, какого цвета будет цветок. — А запах…

Генри прерывается, поднимает голову к небу, как будто делает глубокий вдох, вспоминая давний запах.

— Будет пахнуть как чай, — он вдавливает руки в почву. — Это первое, что я замечаю в женщине. Как она пахнет, как подобрать к ней идеальную розу.

Я смотрю вниз на белую бирку в моих маленьких руках.

Лидия — нацарапано неаккуратным почерком по всему материалу. Я видел много подобных бирок, но имя всегда было другим.

Дженнифер.

Иоланда.

Нина.

Доун.

Все женщины, которых он превратил в свой новый любимый цветок. Женщины, которых я видел свисающими со стропил садового сарая.

Я ничего не знал о них. Ни их любимого цвета, ни того, есть ли у них дети. Боялись ли они темноты, как я, или срезали ли они корочку со своих бутербродов. Они были чужими для меня и в жизни, и в смерти.

Но я знаю, на что похожа их кровь. Как он ощущается в моих руках, как он обжигает мой нос, и один только запах — это то, что будит меня каждую ночь в холодном поту. Как можно так близко знать внутренности чьего-то тела, но при этом не знать ничего, кроме его имени?

Я сглатываю комок в горле, ожидая, пока он закончит. Когда он закончил, он протянул руку, внутренняя сторона его перчаток окрасилась в розовый цвет. Шагнув вперед, я кладу табличку с именем в его руку и смотрю, как он привязывает ее к небольшой палке, торчащей из земли.

Генри встает, вытирает пыль с рук и поворачивается, чтобы посмотреть на меня. Дует ветер, развевая мои волосы перед лицом, и когда он тянется, чтобы убрать их с моих глаз, я отступаю назад, избегая его прикосновения.

— Эти розы — мой дизайн, — он смотрит в сад. — Но ты будешь моим наследием. Мое совершенное творение, Александр. Ты помнишь мое самое первое правило?

Я смотрю вниз на свежеуложенную землю, последнее пристанище женщины по имени Лидия. Ее семья никогда не узнает, что случилось с ней в том сарае. Они никогда не узнают подробностей уборки или того, что мой отец превратил ее в самодельное удобрение для своего розария.

Они никогда не смогут похоронить ее должным образом, потому что, кроме конечности, которую он оставил городу для поиска, никто никогда не найдет остатки ее тела.

— Никогда не говори о том, что скрывается под розами.

Цветок выпадает из моей руки, падая на мокрую землю, и меня внезапно начинает тошнить. Я прижимаю руку к животу, сгибая колено. Считаю до трех. Я делаю глубокий вдох. Считаю до десяти. Я делаю глубокий вдох. Считаю до двадцати пяти. Я делаю глубокий вдох.

Но непоколебимая тошнота не проходит. Воспоминание за воспоминанием проносится перед моим мысленным взором с неумолимым требованием вспомнить. Плотина разрушилась; коробка, в которой я все это хранил, взорвалась, и теперь у меня остались моменты, которые я никогда не хотел вспоминать.

Ветер завывает, деревья стонут от его силы. На горизонте гроза. Голубое небо становится тошнотворно серым, треск молний освещает облака вдалеке.

Я думал, что когда Генри Пирсона увезли в тюрьму, это была последняя его игра. Он больше не имел надо мной власти, как только захлопнулись решетки его камеры.

Я был свободен от него.

От его правил. Конечно, он впился бы в меня своими когтями из тюрьмы. Найдет способ вторгнуться в мою жизнь на расстоянии. Нарциссу нужно знать, что он все еще влияет на меня, нужно напоминать мне, кто сделал меня тем человеком, которым я являюсь сегодня. Я — его замечательное достижение, его любимец, вундеркинд. Он не может просто оставить меня невредимым.