Кровь, которую мы жаждем. Часть 2 (ЛП) - Монти Джей. Страница 45

Звук бьющегося стекла и раскалывающегося дерева отдается эхом. Я поворачиваюсь, в ушах громко звенит, и вижу ратушу, окутанную оранжево-красным пламенем. Мстительное пламя лижет бока здания, сжигая крышу.

Это один огромный средний палец для жителей этого гниющего города.

— Думаешь, это достаточно большой отвлекающий маневр? — ухмыляется Рук, наблюдая за происходящим на земле рядом со мной, лежа на земле и вдыхая свежий воздух.

Словно услышав его голос, вдалеке раздается вой полицейских сирен, и снова появляется настоятельная необходимость убраться отсюда на хрен. Готовясь встать, готовясь добраться до машины и уехать как можно быстрее, я слышу голос.

Причина, по которой мы это начали. Почему мы остались в Пондероз Спрингс. Это голос, который никогда не просил нас пройти через это, но мы отказались позволить ему сделать это в одиночку.

Его месть стала нашей. Его боль была нашей общей.

Четвертый и последний член ублюдочных сыновей-основателей Пондероз Спрингс.

— Я ухожу, а ты позволяешь Руку взять на себя руководство? — его голос дымный, тихий, протяжный. — Ты потерял свое преимущество, Колдуэлл.

Добро пожаловать домой, Сайлас.

ГЛАВА 23

СОЗДАТЕЛЬ

ТЭТЧЕР

За толстой металлической дверью звенят цепи.

Мои пальцы пробегают по встроенной полке прямо над небольшой кроватью в стиле бункера, все книги перечислены в алфавитном порядке. Под кроватью лежит матрас, устаревший, изношенный, с пятнами ужасного желтого цвета, но отлично сделанный. Вдоль выцветших белых стен наклеены газетные вырезки, а в углу стоит металлический унитаз, переносящий бог знает какие болезни.

Здесь пахнет плесенью и затхлой одеждой. Чисто, но все же от него исходит определенная вонь. Знакомая.

Если бы я протянул руки, мне бы хватило еще нескольких сантиметров, чтобы коснуться обеих стен этой комнаты. Это та самая дыра, в которой погиб мой отец. Никакого контакта с внешним миром, никакого солнечного света.

Только бетонный блок шесть на девять.

Стон открываемой двери обращает мое внимание на тех, кто входит внутрь. Я контролирую ситуацию, снова говорю я себе. Он не сделает и не скажет ничего такого, что могло бы нарушить мой невозмутимый вид.

Я контролирую себя.

Генри Пирсон всегда был условно привлекательным мужчиной. Мужчина, которого можно увидеть в продуктовом магазине, с ярко-голубыми глазами, настолько ясными, что они могут заставить вас перевести взгляд. Подтянутый отец с хорошо уложенными светлыми волосами на другой стороне улицы, который улыбается, когда вы пробегаете мимо. Может быть, даже свидание вслепую, с которым вас свела подруга и который хорошо одет и излучает уверенность в себе.

Приятный, воспринимаемый, заурядный.

Тюремный воздух и время не были добры к нему, не то чтобы я ожидал этого.

— У вас есть двадцать минут, — напоминает мне охранник за его спиной, прежде чем затолкать заключенного в камеру и закрыть дверь, фактически заперев нас здесь друг с другом.

Тишина трещит в воздухе, как сухая молния, готовая ударить в любую секунду. Волоски на моем затылке встают дыбом, когда я рассматриваю стоящего передо мной человека.

Похоже, что за все время, проведенное здесь, он нашел время, чтобы поддержать свое телосложение. Все такой же высокий и худой, как я помню. А вот грязная борода — это что-то новенькое. Морщины вокруг носа и рта состарили его, а может быть, дело в одиночном заключении.

Но его глаза.

Они ничуть не изменились.

— Привет, Генри.

Он следит за мной, изменения за последние несколько лет с тех пор, как он видел меня, окрашены в сине-красный оттенок полицейских огней. Я был ребенком, стоял у входа в дом и смотрел, как его уводят.

— Александр! — его голос — шелк, змея, поджидающая в траве. Раньше я вздрагивал, когда он говорил. — Посмотри на себя!

Он сцепляет руки перед собой, качая головой, как будто он так рад меня видеть, так переполнен родительским восхищением.

Я понимаю, что теперь на несколько дюймов выше его. Он больше не возвышается надо мной, как в детстве. Это тот человек, который властвовал надо мной в детстве? Тот, кто контролировал каждый мой шаг?

— Ты выглядишь сильным, — говорит он, одобрительно кивая головой, на его лице улыбка. — Я неплохо справился, не так ли?

Ему свойственно приписывать себе заслуги, грандиозное чувство важности, которое дает ему право на успех каждого, независимо от его участия. Нарциссические наклонности умирают тяжело.

Я решаю полностью проигнорировать это замечание, чтобы не привлекать к нему внимания, которого он ищет.

— Прости меня, если я не отвечаю тебе взаимностью, — хмыкаю я, потирая большим и указательным пальцами друг о друга. — Оранжевый тебе не идет.

Генри смеется, гогоча. Это кнут против сырой, влажной кожи.

Это в его характере — оставаться спокойным, устойчиво незатронутым, потому что его мало волнуют чувства других людей. Отстраненность, которая делала его пугающим, заставляла людей бояться его.

Этот смех просачивался сквозь стены сарая, пока он работал. Я слушал его в тандеме с леденящими кровь криками часами, ожидая, когда он закончит, чтобы я мог убрать за ним.

Всегда убираю за ним.

— Ты наконец-то пришел извиниться за то, что оставил меня гнить здесь? — спрашивает он, потирая запястья, на которых застегнуты наручники. — Сколько лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел своего сына?

Недостаточно много.

— Я не знал, что из-за меня тебя бросили в тюрьму, — я качнул головой в сторону. — Неужели я все это время убивал всех этих женщин?

Дело в том, что Генри любит играть с вашим разумом, запугивать и манипулировать, пока вы не поверите только словам, которые выходят из его уст. Он умен, но у всех психопатов есть слабое место.

У него это его эго.

— Не относись ко мне, как к дураку, сынок. Ты оставил в живых эту девочку-крысу, свидетеля. А теперь вот это, — он трясет цепями, держащими его взаперти, как будто я их не вижу, — вот до чего я опустился. Я должен извиниться перед тобой, по крайней мере.

Мои коренные зубы скрежещут, и я сдерживаю горячую волну гнева, которая хочет вырваться из моего рта. Конечно, он винит в своем падении меня. Как будто не он убил Фиби Эббот по шаблону, в приступе паники, потому что она собиралась рассказать полиции обо всем, что видела, как он делал в том сарае.

Нет, конечно, он никогда не признается, что запаниковал. Только не Генри Пирсон. Этот человек совершенен, не поддается влиянию — он никогда бы не стал своей собственной гибелью.

— Я пришел сюда не для того, чтобы говорить с тобой о прошлом, — говорю я вместо этого, мой тон ровный.

Он улыбается, мрачно, не показывая зубов, прежде чем занять место на маленьком деревянном стуле в углу. Оранжевый комбинезон колышется, когда он двигается.

— Конечно, нет, — говорит он, отмахиваясь от меня. — Почему бы нам не поговорить о том, чем ты занимался? Ты уже начал работать в семейном бизнесе?

Убил кого-нибудь недавно?

Я поправляю запонки, ухмыляясь. Конечно, он хочет знать. Поболтать, подпитать его фантазии мрачными рассказами о том, что я делал без него. Но я не дам ему такого удовольствия. Пусть увядает вместе со своими воспоминаниями.

— У тебя есть подражатель, — я облизываю передние зубы.

Кладя лодыжку на колено, он кладет руки на бедра. На его лице застыла ухмылка, и я стараюсь не дрожать. Иногда мы так похожи, у нас так много одинаковых привычек.

Он так болезненно нормален в этой маске.

— Как лестно, — воркует он, хлопая в ладоши, с любопытными глазами. — Оставляет конечности и все такое?

Я киваю, подпитывая его любопытство, чтобы привлечь его внимание.

— Заметки вырезаны на коже, а полные тела не найдены.