Кровь, которую мы жаждем (ЛП) - Монти Джей. Страница 45

Он легко спал с женщинами.

Водил их на свидания, провожал до двери и целовал на ночь, не задумываясь, мог прийти домой и прирезать ее подругу, если хотел.

Он даже обманул мать Лиры.

И вот я здесь, теряю рассудок в душе после одного глупого момента, который не должен был произойти.

Он лучше, чем ты.

Я позволяю своему разуму эмоциональным насилием вернуть контроль над собой, ругаю себя, пока не чувствую, как сдержанность возвращается в мое тело, и я вырываю ее. Когда мой голос сдается, я задерживаюсь еще на мгновение, прежде чем заставить переключатель в моем сознании щелкнуть на место.

— Один, — кричу я, глубоко вдыхая через нос, и голова становится легкой, прежде чем я выдыхаю. Мои пальцы вцепились в волосы немного сильнее, чем нужно, прежде чем отпустить их.

— Два.

Еще один вдох, когда я наклоняю голову, слыша треск костей.

— Три.

Последний. Когда мои глаза снова открываются, я чувствую, как знакомое онемение охватывает мои плечи. Безразличие поселяется глубоко в моих костях, позволяя мне протянуть руку вперед и нажать на кнопку, чтобы ливень перестал литься с потолка.

Теплый коврик встречает мои ноги, когда я выхожу, и я тянусь за полотенцем, чтобы обернуть его вокруг талии и заставляю себя вернуться к автопилоту, к строгому распорядку дня, где блуждающим мыслям не место.

Я не тороплюсь, очищая лицо, похлопывая по сухой коже, прежде чем равномерно нанести тоник на скулы. К тому времени, как я перехожу к увлажняющему крему, все снова кажется нормальным.

Настолько нормально, насколько может быть нормальной моя жизнь.

Встретившись взглядом с зеркалом, я смотрю на отражение монстра, которого создал мой отец. Которого я превратил в нечто гораздо большее, чем даже в его самых смелых мечтах, но все еще его маленького Франкенштейна.

— У тебя нет эмоций. Ты бесчувственный и справедлив. Если ты чувствуешь, ты убиваешь это. Ты будешь совершенным, Александр. Ты должен.

Мне хочется, чтобы диктор в моем сознании загрузил незнакомый голос, не похожий на голос моего отца. Или, может быть, это подавленное воспоминание, всплывающее, чтобы напомнить мне о моей роли в жизни.

В любом случае, я задвину свой срыв на задворки сознания, сделаю вид, что его никогда не было. Потому что, если уж на то пошло, его и не было. В следующий раз, когда мне придется иметь дело с Лирой, я скажу ей, что с этим соглашением покончено.

Мне все равно, если она будет умолять и предлагать мне свое сердце на блюдечке с голубой каемочкой.

С меня хватит. С обучением, с ее одержимостью мной, со всем этим.

Она вернется к тому, что не имеет значения в моей жизни, и я продолжу стирать ее понемногу, пока не окажется, что она вообще не выходила из шкафа.

Я натягиваю через голову темно-зеленый кашемировый свитер, когда слышу легкий стук в дверь. Моя бровь поднимается в немом вопросе. Никто из парней не стал бы стучать, а персонал знает, что не стоит беспокоить меня в моей комнате, независимо от вопроса.

Остается еще один человек, который может ждать по ту сторону моей двери.

— Войдите, — зову я, наблюдая, как поворачивается ручка и в дверь входят ноги моей бабушки на каблуках.

Просторная юбка бледного цвета и белая рубашка на пуговицах были неотъемлемой частью ее гардероба, сколько я себя помню. Она — женщина, у которой есть все, но она настаивает на том, чтобы все делать самой. Когда-то это сводило с ума моего дедушку.

— Мэй, — говорю я, подходя к своему ящику и открывая верхнюю часть, чтобы достать пару загорелых носков, — чем обязан?

Я испытываю к своей бабушке глубокое чувство уважения, которое не имеет ничего общего с семейной любовью или кровной преданностью, но является признательностью за то, откуда она родом и что ей пришлось пережить в своей жизни. Хотя она была богата большую часть своей взрослой жизни, это было не без труда, и я наблюдал, как она годами справлялась с этим с таким изяществом, за которое другие убили бы.

Мало кто может сказать, что потерял своих детей в тюрьме из-за психопатии, и именно по этой причине ей пришлось воспитывать единственного внука как своего собственного, а вскоре после этого она потеряла мужа.

Тем не менее, она стоит здесь с прямым позвоночником и, чаще всего, с улыбкой на своем стареющем лице.

Думаю, что она, возможно, единственный человек, который никогда не имел ко мне предрасположенности. Те, кто раньше видел во мне только отстраненного ребенка, быстро изменили свое мнение после ареста моего отца.

Я стал следующим серийным убийцей Пондероз Спрингс. Разрушительной бомбой замедленного действия.

Хотя он и отрицал это, мой дед тоже видел меня по-другому. В свою защиту скажу, что он должен был это сделать, чтобы уберечь меня от тех же ошибок, что и мой отец. Если он собирался помочь мне, ему нужно было увидеть меня таким, какой я есть.

Коктейль из склонности к убийству в юном возрасте и детской травмы.

Но не она — она всегда видела во мне только Тэтчер. Ее внук, которому чаще других детей требовалось побыть одному, играл на пианино и имел острый глаз.

Мэй относилась ко мне так, как относилась бы к любому другому внуку. Я часто забывал сказать ей, как я это ценю, но старался изо всех сил в тех мелочах, которые знал.

— Когда ты был маленьким, ты называл меня Баба. Ты знал об этом? — спрашивает она, проходя дальше в мою комнату с несколькими письмами в руках.

Нахмуриваю брови, насмехаясь над тем, что у меня есть прозвище для моей бабушки, я никогда не была ласковым или любящим ребенком.

— Не могу сказать, что знаю, — отвечаю я, проходя к кровати, чтобы натянуть носки на ноги. — Ты уверена, что у тебя нет другого внука, о котором ты думаешь?

— Твоя мама называла меня Бабушкой после твоего рождения. По-русски это значит бабушка. — Я думаю, это помогало ей меньше скучать по дому. — Она перелистывает стопку писем: — Очевидно, в твоем возрасте ты не мог произносить это имя, поэтому остановился на Баба. — Это вполне возможно, но мой разум не позволяет мне заглянуть так далеко назад в своих воспоминаниях. Все, что было до ее смерти, было покрыто густым туманом, из-за которого трудно было вспомнить что-либо, кроме того, что мне рассказали.

— Ты пришла ко мне, чтобы попросить, чтобы я снова называл тебя Бабой? К сожалению, Мэй, я думаю, что ты, возможно, приехала из своего крыла дома, чтобы разочароваться, — говорю я легким тоном, достаточным, чтобы она поняла, что я шучу, но что я также никогда больше не буду называть ее так.

Она закатывает на меня глаза, но на ее губах появляется легкая улыбка, и она бросает почту рядом со мной, и я смотрю на небольшую стопку писем. Когда я поднимаю голову, она стоит передо мной.

— Я пришла занести твою почту. — Она хмыкает, глядя на нее. — Он написал.

Уже знаю, кто он. Я ожидал этого, и мне не нужно слышать, как она это говорит, чтобы понять, что это от моего отца.

Я вздыхаю. — Он всегда так делает.

Каждое письмо, которое я получаю, я бегло перечитываю, сканируя аккуратный почерк, который подробно описывает его повседневную жизнь в одиночной камере. Вопросы без ответов, которые он постоянно задает, постоянно интересуется, что я делаю и где нахожусь.

Закончив, я комкаю его и выбрасываю в мусорную корзину. Все до единого.

Я знаю, что единственная причина, по которой он это делает, — это надежда. Что однажды я отвечу и приползу за его похвалой. Он хочет, чтобы я общался с ним, чтобы он увидел, чего добился его наследие. Чтобы я подстегнул его и без того огромное эго, показав ему, что я продолжаю убивать во имя него.

Единственная причина, по которой я продолжаю читать, это то, что я получаю от них удовольствие, зная, что контролирую ситуацию, его связь с внешним миром. Он отчаянно нуждается во мне, чтобы подпитывать свою потребность убивать, а я никогда не даю ему этого.

Теперь я главный. У меня есть власть, и я умру, прежде чем отдам ее.