Только не|мы (СИ) - Толич Игорь. Страница 28

— Почему ты не примерила подвеску? — спросил он. — Тебе не понравилось?

— Понравилось.

Он ушёл и вернулся, чтобы самолично прицепить мне на шею эту пошлую безделушку. Несмотря на то, что сердечко было крохотным — всего несколько грамм, его вес я ощущала так, словно лошадиный хомут давит мне на плечи, отчего я чуть не падаю на пол, чуть не плачу и хочу поскорее скинуть с себя эту тяжесть.

— Значит, розы не понравились? — вновь допытывался Стас.

— Очень красивые.

Розы в самом деле были красивы какой-то неземной, адской красотой — красотой разврата, пульсирующей каждым отдельным бутоном, похожим на голодный рот или мясистое чрево. Они могли бы стать прекрасными, не будь их так много, не будь они так грубо слеплены друг с другом единым кровавым зевом.

Стас начал целовать меня в шею, потом стал расстёгивать платье, потом сжал грудь до боли, выказывая свой пыл.

Я осторожно высвободилась, пообещав, что сейчас приду. Ушла в туалет.

Не поднимая крышки, села на унитаз и зарылась в ладони лицом. Меня трясло.

Через какое-то время я расслышала, как меня зовёт Стас. Наверное, я просидела слишком долго, и он успел забеспокоиться.

Когда я вернулась в комнату, Стас указал на мой телефон и пояснил:

— Тебе звонил кто-то.

На экране действительно осталась отметка о пропущенном вызове, и светилось одно входящее сообщение: «С Днём Рождения, Лиз».

Я повернулась к Стасу.

У меня всё сжалось внутри, больно-больно, сильно-сильно.

Он сидел в кресле — молодой, красивый, возбуждённый мужчина, который потратил для кого-то неподъёмную сумму на охапку уже мёртвых растений и милый до отвращения кусок золота, который нисколько не был похож на то, что изображал. Человеческое сердце совсем другое, совсем негладкое, немилое, оно постоянно бьётся, бьётся, расширяется и сжимается, а сейчас оно рвётся на части, и не золото, а кровь бежит внутри него. Я слышала, как она стучалась в мои виски.

— Стас, — сказала я, — у нас ничего не получится.

— Почему?

— Дело не в тебе, дело во мне.

— Дурацкая формулировка, — ответил он.

— Может, формулировка дурацкая. А может, и я дура…

— Да, — согласился Стас. — Ты точно дура.

— Да, Илзе, ты дура, — слово в слово повторила на следующий день Габи, когда я позвонила ей и призналась, что натворила вчера вечером.

— Ну, хорошо. Даже если так, я не могла заниматься с ним этим. Не могла, — оправдывалась я в трубку. — А заставлять его ждать дальше просто бесчестно.

— Да причём тут вообще Стас? — возмутилась Габриеля. — Меня не волнует наполненность его мошонки. В конце концов, он уже взрослый мальчик — справится сам. А называть тебя дурой имею право только я. Так что пусть катится на все четыре стороны. Он не первый и не последний. Меня волнуешь ты, Илзе. Ты зациклилась на мужике, который тебе ничего не обещал и даже не пробует вернуть тебя. В шею надо гнать таких людей, а не страдать по ним.

— Я бы и рада, — вздохнула я, пересаживаясь на пол напротив телевизора, который служил мне своеобразным ночником — другого света я не включала во всей квартире и теперь сидела впотьмах, слушая Габи и глядя на беззвучный экран. — Я была бы рада прогнать Тони и навсегда забыть о его существовании, но у меня не выходит.

— Ты ему что-нибудь ответила?

— Нет.

— Правильно, — с нажимом сказала Габриеля. — Нормальный человек не смски бы слал, а приполз на коленях с букетом и извинениями.

— У меня уже есть один букет, — хмыкнула я и безрадостно оглядела необъятный куст, застывший мрачным изваянием в ведре, забитым в угол и торчащим оттуда будто с презрением за то, как обошлись с его дарителем. — Теперь не знаю, что с ним делать. Только место занимает, а толку никакого.

— Выброси, — легко предложила Габи. — Стасу уже всё равно, а тебе полегчает.

Я последовала и этому её совету.

После разговора сгребла в охапку ни в чём неповинные цветы и понесла на улицу. Оставить их в урне оказалось проще, чем я себе представляла — совесть меня почти не мучила. А вот как распорядиться золотой подвеской, я не знала. Утилизировать её так же безжалостно, как цветы, мне не позволило чувство ответственности.

Я решила, что раз уж подарки должны приносить кому-то счастье, то нужно отнести украшение в ломбард. На вырученные деньги я хотела что-нибудь купить, но больше не для себя, а для того, кому они сейчас нужнее.

Идя по подземному переходу, я положила одну купюру в шапку уличному музыканту, который играл на саксофоне, послушала его недолго и пошла дальше.

В том же переходе, уже у самого выхода стояла бабушка, продававшая грибы. Судя по её виду и виду её товара, можно было догадаться, что бабушка собирала эти грибы сама, чтобы заработать хоть какие-нибудь деньги помимо своей жалкой пенсии.

Я купила у бабушки все грибы, а ещё орехи и домашнее варенье. От сдачи отказалась и попросила не благодарить меня так рьяно.

— Ты хоть скажи, как тебя зовут, — попросила бабушка. — Я за тебя свечку в церкви поставлю.

Я подумала и ответила:

— Если вам несложно, поставьте, пожалуйста, свечу за Антона. И ещё за Станислава. Это мои знакомые. Они хорошие люди. Пусть у них всё наладится.

Бабушка кивнула, а я, еле волоча ноги из-за тяжёлой сумки со всякой снедью, направилась домой.

Не знаю, выполнила ли бабушка своё обещание, и, если выполнила, помогли ли как-то свечи Антону и Станиславу, но мне стало по-настоящему спокойно, а из грибов, которые я насушила впрок, получался замечательный наваристый суп, согревавший меня в наступающих холодах.

Приближающуюся зиму я решила встречать в полной боевой готовности, не поддаваясь хандре и огромному желанию спать по двадцать часов в сутки. Я давала себе высыпаться вволю, но при этом день проводила активно: я снова много писала, писала даже больше, чем в весенний и летний период, когда Тони ещё появлялся. Теперь мне не нужно было отвлекаться и на эти короткие встречи. В моём распоряжении было столько часов и минут, сколько вмещало в себя время целиком — целиком моё, ничем ненарушаемое.

Иногда я не выходила из дома всю неделю: сидела за ноутбуком, пила чай, писала, забывала принять ванну и поесть, потому что не могла оторваться от текста. Потом вдруг просыпалась часов в шесть утра из-за того, что начинало ломить спину, когда я засыпала прямо за столом, положив голову рядом с клавиатурой и обдумывая какое-то важное слово. В моём браузере появились десятки новых вкладок, на рабочем диске — десятки новых папок, в почте — сотни новых писем. Мне писали из редакций журналов, писали из издательства, писали люди, прочитавшие мои книги. Переписки тоже отнимали много времени, но я скрупулёзно отвечала на каждое послание. Так пролетали дни один за другим.

Обычно по воскресеньям я навещала маму, и уезжала от неё непременно с банкой квашенной капусты, коробкой холодца и толстой медовой коврижкой, которую мама умела готовить даже с закрытыми глазами.

— Как планируешь встретить Новый Год? — спросила мама в одну из наших встреч.

— Пока не думала, — ответила я. — До Нового Года ещё месяц.

— Да, конечно, — не стала давить мама, всегда умевшая быть деликатной в общении со мной.

Особенно это стало заметно после моего развода. Мама пережила потрясение, кажется, ещё более тяжёлое, чем я. Конечно, мне пришлось несладко, но на фоне последующих событий те переживания поблекли и потеряли былое значение. Мне уже трудно было вспомнить, сравнить, скучала ли я тогда по Максу или же самым жестоким испытанием оказалось принятие его измены — фактически роспись в его нелюбви ко мне. Но для мамы всё оставалось живым по сей день. Я не рассказывала ей о Тони, боялась, и думаю, правильно сделала. По крайней мере, теперь мою бледность и измождённость можно было списать не на терзания о Тони, а на загруженность работой.

Но мама всё равно додумала по-своему.

— Если не станешь, как в прошлом году, праздновать с подругами, приезжай ко мне, — предложила мама. — Всё-таки Новый Год — семейный праздник. И раз уж вы так и не помирились с Максом…