Белый Тигр - Адига Аравинд. Страница 4

Интересно, бывал ли Будда в Лаксмангархе. Некоторые говорят, бывал. Я-то считаю, он вихрем пронесся по нашей деревне, вырвался из Мрака и даже ни разу не оглянулся назад.

Возле Лаксмангарха протекает небольшой рукав Ганга, который связывает наше захолустье с внешним миром, сюда каждый понедельник приплывают барки с товаром. Деревня вытянулась вдоль одной улицы, радужный поток нечистот делит ее на две части. По ту сторону потока — рынок, так сказать, торговый центр: три более-менее одинаковые лавчонки торгуют более-менее одинаковыми товарами: сорным лежалым рисом, керосином, печеньем, сигаретами и сахаром-сырцом. В конце рынка конусом возвышается башня, на стенах снаружи намалеваны черные извивающиеся змеи. Это храм. Шафранно-желтое существо, получеловек-полуобезьяна, изображение которого украшает святилище изнутри, — Хануман, слуга бога Рамы, сопричислившийся сонму богов за полнейшую верность и преданность. Достойный пример для всех слуг.

Вот кого нам навязали в боги, господин Цзябао! Понимаете теперь, как тяжело в Индии дается свобода?

Пожалуй, довольно про место. Пора переходить к людям. С гордостью сообщаю вам, Ваше Превосходительство, что Лаксмангарх — типичная индийская благоустроенная деревня с электричеством, водопроводом и действующей телефонной связью и что в рацион питания деревенских детей входит мясо, яйца, овощи и чечевица, в связи с чем рост их и вес (если измерить) вполне соответствуют стандартам, установленным Организацией Объединенных Наций и прочими международными институтами, с которыми наш премьер-министр подписал соглашения и в заседаниях которых регулярно участвует как ни в чем не бывало.

Ха!

Линия электропередач — обесточена.

Водопровод — сломан.

Дети — чересчур худые и малорослые для своего возраста, с огромными головами и блестящими глазами, этот блеск — живой укор правительству Индии.

Вот вам типичная благоустроенная деревня, господин Цзябао. Как-нибудь я приеду в Китай и погляжу, как там благоустроены ваши села.

В нечистотах посреди дороги ковыряются свиньи — на спине иголками торчит слипшаяся сухая щетина, ноги и брюхо перемазаны вонючей черной грязью. На крышах домов мелькают яркие красно-коричневые пятна — то петухи взлетели повыше. Возле моего дома — проходите, прошу, — тоже свиньи и петухи. Если дом еще цел.

Около входа вы видите самого важного члена семейства.

Буйволицу.

Она куда толще любого из нас, да и во всяком доме в деревне скотина упитаннее людей. Целый день женщины потчуют буйволицу свежей травой, ведь для них нет ничего важнее, чем накормить ненаглядную, она — средоточие всех их надежд, сэр. Если буйволица даст хорошие надои, часть молока можно будет продать и заработать денежку. Шкура у нее лоснится, на морде — венозная шишка размером с мальчишеский пенис, из уголка рта ниткой жемчуга тянется слюна, восседает рогатая на огромном троне из навоза. Вот кто в доме хозяйка!

Во дворе вас встретят наши женщины — если только они остались в живых после того, что я натворил. Все они суетятся по хозяйству. Мои тетушки, и двоюродные сестры, и бабушка Кусум. Кто готовит корм для буйволицы, кто просеивает рис, кто ищет паразитов в волосах у родственницы и вершит расправу над попавшимся клещом. Работу то и дело прерывают потасовки, женщины тягают друг друга за волосы, швыряются мисками и плошками, но скоро остывают, просят прощения, целуют руки, прижимают друг другу ладони к щекам. Ночью они спят все вместе кучей, посмотришь со стороны — одно живое существо, этакая многоножка.

Мужчины и мальчишки спят в противоположном углу дома.

Раннее утро. На деревне надрываются петухи. Чья-то рука тормошит меня. Спихиваю с живота ногу братца Кишана, отталкиваю кузена Паппу (его пальцы вцепились мне в волосы) и выбираюсь из груды скованных сном тел.

— Пора, Мунна, — зовет от двери отец.

Тороплюсь вслед за ним. Мы выходим из дома и отвязываем буйволицу. Ей предстоит утреннее омовение — мы ведем ее к пруду у Черного Форта.

Черный Форт — это гигантские каменные развалины на гребне холма, что возвышается над деревней. Кто бывал в других странах, говорили мне, что наш форт ни в чем не уступает похожим местам в Европе и прочих далеких краях. Крепость построили турки, или афганцы, или англичане, или какие иные чужестранцы, что правили Индией много столетий назад.

(Ведь этими землями, Индией то есть, правили сплошь чужестранцы. Сперва мусульмане всем заправляли, потом англичане распоряжались. В 1947 году британцы ушли, но даже дураку ясно, что свободы нам это не принесло.)

Чужеземцы давно покинули Черный Форт, люди там больше не живут, только обезьяны. Ну разве пастух приведет своих коз пощипать травки.

Пруд у подножия холма сверкает в утренних лучах. Из мутной воды торчат валуны — вылитые бегемоты (много лет спустя, уже взрослым человеком, я видел бегемотов в национальном зоопарке в Нью-Дели), только не фыркают. С течением времени стены разрушались и огромные камни скатывались в пруд. На поверхности в блестках солнца плавают лотосы и лилии, буйволица хватает листья зубами и жует, от ее морды по воде клином расходится рябь. Солнце поднимается все выше — над буйволицей, над отцом, надо мной и над всем миром.

Представляете, порой я скучаю по родным местам.

Однако вернемся к плакату.

Решительно отвергаю красно-коричневые сандалии — вот! В жизни не носил. Только полицейский мог додуматься до такой приметы.

«Голубая клетчатая рубашка, оранжевые штаны» — охотно бы отрекся, да не могу, здесь, к сожалению, все верно. Именно такие шмотки почему-то по душе слугам. А утром того дня, когда напечатали плакат, я был еще слуга. (К вечеру же, как только обрел свободу, сразу переоделся!)

Одна фраза на плакате меня просто бесит — сейчас поясню, чем именно.

Вот она, эта фраза:

Господин Викрам Хальваи, рикша, — спасибо тебе! Ты был бедняк, но честь и достоинство неизменно пребывали с тобой. Если бы не твое воспитание — я бы не сидел сейчас здесь, под этой вот люстрой.

Возвращаясь днем из школы, я специально проходил мимо чайной — только бы увидеть тебя. Центр нашей деревни — вот что такое чайная. Здесь ровно в полдень останавливается автобус из Гая (ну разве опоздает часика на полтора-два), здесь полицейские оставляют свой джип, когда потрошат кого-нибудь из жителей. Перед самым закатом мужчина на велосипеде троекратно объезжает вокруг чайной, громко звоня в колокольчик. К велосипеду приделан лист картона с афишей порнофильма — без кинозала, сэр, традиционная индийская деревня уже не деревня, а так… Киношка на том берегу реки показывает такие фильмы каждый вечер, продолжительность сеанса два с половиной часа, названия вроде «Настоящий мужчина», или «Открываем ее дневник», или «Дядюшка постарался», роли исполняют золотоволосые дамы из Америки или незамужние женщины из Гонконга, — я так предполагаю, господин Премьер, ведь я так ни разу и не сходил с парнями на порнофильм!

Череда повозок выстроилась перед чайной: рикши ждут, когда прибудет автобус с пассажирами.

Рикшам не разрешается занимать пластиковые стулья — это для клиентов, — и они, скрючившись, сидят на корточках вдоль стены воплощением униженности и покорности, столь характерных для слуг в любой части Индии. Отец никогда не садился на корточки, я хорошо это помню. Он всегда стоит прямо — сколько бы ждать ни пришлось. По пояс голый, один-одинешенек, он задумчиво пьет чай.

Трубит автомобиль.

Свиньи и бродячие собаки кидаются врассыпную, чайную накрывает облако пыли, на зубах скрипит песок, несет свиным навозом. Перед заведением тормозит большая машина марки «Амбассадор». Отец отставляет свою чашку и отходит в сторонку.

Дверь «Амбассадора» распахивается, появляется мужчина с блокнотом. Завсегдатаи чайной не прерывают трапезу, прочие — вот вроде моего отца — выстраиваются в шеренгу.